Как бытовой костер в ауле Козет превратился в уголовное дело
Спорный ущерб, частный эксперт-волшебник, фиктивные розыски и силовой родственник потерпевшей: история одного дела по статье 168 Уголовного кодекса Российской Федерации в ауле Тахтамукай Республики Адыгеи.
Владимировы много лет жили по московскому адресу и только раз в году приезжали в аул Козет, чтобы привести в порядок небольшой участок с домом, доставшимся жене от родителей. Схема была отработана: покосить траву, собрать сухостой, на своей земле развести аккуратный костер и сжечь прошлогодний мусор — как делали с 2014 года.
В 2023 году всё пошло не по привычному сценарию. На соседнем участке, где годами стоял заброшенный дом-склад, вспыхнул пожар и в огне оказалась не только сухая трава, но и старое строение, которое, по словам местных, десятилетиями служило складом для хлама. Для Владимировых это выглядело как несчастный случай на заросшем и неухоженном соседнем дворе, но уже через некоторое время тот же эпизод превратился в уголовное дело о неосторожном уничтожении имущества по статье 168 Уголовного кодекса Российской Федерации, предполагающей ответственность за «повреждение чужого имущества в крупном размере».
Почти год после пожара дело не возбуждалось: ни пожарные, ни следователи не могли показать сумму вреда, которая позволила бы говорить о крупном ущербе. Но затем у потерпевшей «нашлись» вещи и конструкции на сотни тысяч рублей — и обычный дачный конфликт о траве и мусоре вдруг оказался поводом для уголовного преследования москвича, приезжающего в аул раз в год.
Как растет ущерб: от сарая к «миллионам»
В материалах дела ущерб ведет себя как ртуть в перегретом термометре. Сначала фигурируют суммы в пределах нескольких сотен тысяч, затем потерпевшая заявляет о «полутора — двух — трех миллионах», и, наконец, экспертиза, которая фиксирует около восьмисот тридцати тысячах рублей. При этом дом, по описаниям, был старым нежилым строением, использовавшимся как хозяйственный склад под доски, дрова, старые вещи, строительный мусор.
Адвокат обращает внимание на арифметику и физику пожара. По документам, в доме будто бы хранились кубометры пиломатериалов и целый парк дубовых дверей и окон, но их объем не соотносится ни с площадью строения, ни с фотографиями, где у входа видны только две скромные стопки досок. Дуб, который трудно загорается и горит долго, по версии потерпевшей, исчезает за час «до петель», а радиаторы отопления при заявленных температурах свыше тысячи градусов должны были бы расплавиться, однако на фотографиях они выглядят пригодными к эксплуатации после замены прокладок.
Ключевой для уголовной статьи становится планка ущерба: по действующей редакции Уголовного кодекса Российской Федерации крупным признается вред свыше установленной суммы, и только в этом случае неосторожное уничтожение имущества превращается в преступление, а не в гражданский спор соседей. В этой истории цифра не просто описывает масштаб ущерба — она конструирует само преступление, заставляя подгонять под нее экспертизы, сметы и воспоминания.
Эксперт-универсал и тень старых методик
Первые оценки, выполненные государственным учреждением Минюста, давали куда более скромную картину: по разным расчетам речь шла примерно о ста сорока двух — четырехстах тысячах рублей с учетом частичных повреждений кровли и стен. Этого не хватало для «крупного ущерба» — и тогда в дело ввелся частный эксперт — индивидуальный предприниматель Кулешов, архитектор по базовому образованию, который за короткий срок выдал заключение почти на восемьсот тридцать тысяч, одновременно выставив счет за свою работу на сумму около ста тысяч.
Защита указывает, что в документах Кулешова нет привычных для оценщика признаков: диплома по оценочной деятельности, аттестата, членства в саморегулируемой организации, страхового полиса. При этом, как утверждает защита, он ссылается на методики, утратившие силу, и свободно оперирует температурами горения выше тысячи — тысячи трехсот градусов, не опираясь на замеры в конкретном очаге.
Не меньше вопросов вызывает и пожарно-техническая экспертиза: эксперт Феоктистов исследует образцы рубероида, золы и мусора, изъятые пятнадцатого мая, которые формально становятся вещественными доказательствами только через несколько дней. То есть выводы строятся на материалах, статус которых на момент исследования был, мягко говоря, неопределенным, что дает защите право говорить о недопустимости такого заключения с точки зрения уголовно-процессуального закона.
Три очага и одна «дыра в заборе»
Однако даже подогнанные методики не устраняют главный вопрос о том, как именно огонь попал на участок потерпевшей. Пожарно-техническая экспертиза фиксирует три отдельных очага: два — на стороне Владимировых, в зоне кострища, и один — на территории соседки. Эксперт указывает, что эти очаги не связаны единой линией распространения пламени, а значит, категорически утверждать о единственной причине пожара — искре от костра — он не может.
На этом фоне особенно странно выглядит эпизод с «дырой в заборе». Жена обвиняемого за день-два до пожара замечает в межевом заборе аккуратно разобранный проем размером около полутора — двух метров, расположенный напротив окна будущего очага. После пожара дыра исчезает и на ее месте вновь оказывается сплошная ограда. За это время, как предполагает защита, с захламленного участка можно было спокойно вывезти всё ценное, оставив в доме в основном то, что хорошо горит и создает драматичную картину разрушений.
Дополняет эту версию поведение брата потерпевшей, живущего по соседству и, по его же словам, имеющего опыт работы в следственных органах. Именно рядом с его участком выведена точка водоснабжения со шлангом, позволяющая быстро тушить возгорание, однако в день пожара он не предпринимает попыток тушения и появляется у Владимировых спустя десятки минут — не с ведрами воды, а с обвинениями. В момент, когда соседи и сам обвиняемый уже перелезли через забор и пытались сбить пламя, обладатель единственного «пожарного поста» рядом с очагом предпочитал роль обвинителя, а не очевидца-спасателя.
«Посажу и заберу все»: силовой родственник в роли потерпевшего
В этом деле потерпевшая почти не звучит собственным голосом. Ее интересы представляет тот самый брат — бывший, по словам защиты, сотрудник следственных органов, привыкший разговаривать с людьми и ведомствами на языке жестких обещаний. В адрес Владимировых звучат слова о том, что их «посадят», что у них «заберут всё, что есть в России и за рубежом», и сделают так, чтобы они «знали свое место», что фиксируется в жалобах обвиняемого.
Именно этот родственник, по версии защиты, «ведет» дело через личные связи в следствии, добиваясь нужной квалификации и объема ущерба. Он же выступает неподтвержденным, но влиятельным источником давления: от частых упоминаний о своей службе до демонстративной уверенности, что итогом станет не справедливое разбирательство, а показательное наказание соседей. Как минимум здесь возникает очевидный конфликт интересов, когда человек, потенциально имеющий служебные связи в силовых структурах, одновременно является ключевым бенефициаром уголовного преследования.
Розыск без побега
Самая абсурдная часть истории начинается тогда, когда дело с сарая и дубовых дверей переходит в плоскость «федерального розыска». Владимиров не скрывается: живет по постоянному московскому адресу, заранее сообщает следователю о больничных, предоставляет контактный телефон жены и письменно обязуется являться по каждому вызову с учетом, что дорога из Москвы в аул занимает время.
Несмотря на это, его трижды объявляют в розыск: сначала органами дознания МЧС, которые параллельно ведут с ним телефонные переговоры и поручают явиться в МЧС города Москвы для выполнения следственных действий, а затем следственным отделом полиции. Один из эпизодов выглядит почти гротескно: накануне объявления в розыск обвиняемый звонит следователю из поликлиники, сообщает о продлении больничного и получает заверение, что всё «понятно», удовлетворено ходатайство о приобщении документов — больничного, вынесено постановление о приобщении документов и согласовании переноса следственных действий, однако уже на следующий день выходит постановление о розыске лица, «скрывающегося от следствия».
Такие решения не только позволяют поддерживать образ «укрывающегося» подсудимого, но и играют процессуальную роль. При объявлении в розыск и приостановлении предварительного расследования течет особый срок, который дает следствию возможность растянуть дело за пределы обычных процессуальных рамок. Для обвиняемого это означает годы неопределенности, повторяющиеся проверки на границе и постоянную угрозу внезапного задержания даже при готовности открыто приходить к следователю.
«Косметические» наказания и глухая вертикаль жалоб
Когда защита пытается оспорить действия следствия, система отвечает ей собственными правилами. Жалобы в прокуратуру республики, в Министерство внутренних дел, Следственный комитет и Администрацию президента России регулярно возвращаются вниз — в тот же тахтамукайский отдел, чьи действия обжалуются. Ответы, как следует из переписки, ограничиваются проверками «по материалам дела», в результате которых всё признается законным, а вопросы о завышенном ущербе, сомнительных экспертизах и розысках остаются без анализа по существу.
Формальная реакция на отдельные нарушения напоминает косметический ремонт аварийного дома. Один из следователей, проводивших первичный осмотр места происшествия с заметными процессуальными огрехами, получает дисциплинарное взыскание и вскоре оказывается повышенным до начальника отдела. Фотографии, отражающие захламленность участка и наличие старых автопокрышек и горючих материалов, по утверждению защиты, теряются не только между томами дела, но и исчезают физически, а даты съемки не совпадают с датами протоколов осмотра. Всё это складывается в картину ведомства, способного на бумаге признать ошибку, но не готового менять общий обвинительный вектор.
Что остается на выходе
Сегодня дело Владимировых — это пример того, как обычный сельский пожар может превратиться в испытание на прочность для принципа презумпции невиновности. Спор о границах участков, заросшей траве и старом сарае вылился в цепочку экспертиз, розысков и арестов имущества, где каждое решение, по версии защиты, подчинено одной цели: сохранить квалификацию по статье о крупном ущербе и довести обвиняемого до приговора любой ценой.
Владимиров повторяет в обращениях одну простую мысль: любая вина должна быть доказана в установленном законом порядке и подтверждена вступившим в силу приговором суда, а до этого момента человек считается невиновным. В истории с пожаром в Козете этот базовый принцип то и дело тонет в огне эмоциональных заявлений, служебных связей и «волшебных» экспертиз, которые, по мнению защиты, превращают уголовное дело в инструмент давления.
Останется ли этот пожар локальной трагедией одной семьи или станет поводом для разговоров о том, как устроены механизмы оценки ущерба, розыска и ведомственного контроля в российских регионах, зависит уже не только от судей и следователей. От того, насколько внимательно общество всматривается в подобные истории, во многом зависит, будут ли следующие «дачные пожары» поводом для честного разбирательства или еще одним удобным инструментом, чтобы «посадить и забрать всё».
Наши журналисты присутствуют на судебных заседаниях и следят за развитием событий.
Данный материал является официальным запросом в правоохранительные органы Российской Федерации и Республики Адыгеи для правовой оценки изложенной информации и принятия необходимого процессуального решения.