Октябрь 1905 года и его «народные герои» Севастополя

«День освобождения России, ожидаемый более 40 лет, вызванный сотнями тысяч трупов, павших на полях Маньчжурии, десятками тысяч трупов во рвах Порт-Артура и на дне Великого океана, тысячами трупов по всей России, наконец, наступил, но, к несчастью, этот великий радостный день обагрен кровью в Севастополе» – такими словами городской голова Севастополя Алексей Максимов на заседании городской думы 19 октября охарактеризовал значение «Манифеста об усовершенствовании государственного порядка», известного также как Манифест 17 (30) октября 1905 года.

«Усовершенствование государственного порядка» состояло, во-первых, в даровании «гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», а во-вторых – в учреждении законодательной Государственной думы, то есть парламента.


Вообще взаимоотношения «свободы» и «порядка» составляют, пожалуй, главную контроверзу отечественной истории ХХ века, а по большому счету баланс между этими двумя составляющими не найден в России и до сих пор.


Предпосылки конфликта «свободы» и «порядка» возникли в эпоху Великих реформ Александра II – и отнюдь не случайно Максимов в своем выступлении в городской думе после публикации Манифеста 17 октября сказал о 40 годах ожидания «освобождения».

Позиция, выраженная Максимовым, явно отражала его вполне оппозиционные по отношению к «самодержавию» взгляды (под процитированными выше словами городского головы наверняка подписался бы любой член кадетской партии, возникшей практически сразу после Манифеста 17 октября).

Однако имел ли этот законодательный акт действительно такое огромное значение, какое придал ему севастопольский городской голова, назвав день его издания «великим»?

***

Из документов того времени можно сделать вывод о том, что главным героем тех дней в Севастополе был отнюдь не митинговавший практически непрерывно лейтенант Петр Шмидт, в скором будущем – руководитель «Севастопольского восстания», а городской голова Максимов. И эти события стоит рассматривать не как «пролог» к ноябрьскому восстанию в Севастополе, а как успешную попытку сочетания «свободы» и «порядка» – попытку, каковых в истории России ХХ – начала XXI веков можно найти не так уж много.


Как известно, на момент 17 октября 1905 года в Севастополе отсутствовало местное военное руководство – адмирал Григорий Чухнин находился в море, в городе представителями власти были севастопольский градоначальник и городской голова.


После появления новости о Манифесте в центре Севастополя начался митинг, который вскоре пришел к идее двинуться к городской тюрьме и потребовать освобождения «политзаключенных».

Что произошло дальше – не очень ясно.

В частности, не очень ясно, насколько «мирной» была демонстрация, но, в первую очередь, до сих пор является неустановленным, как писал севастопольский историк В.В. Крестьянников в коллективной монографии «История Севастополя», кто отдал приказ стрелять по толпе.

В результате погибло 6 человек, было ранено 14.


На следующий день, как излагается в монографии далее, 19 октября, на митинге были избраны так называемые «народные депутаты» (в том числе Шмидт).


Происходившее далее нуждается в уточнении.

Еще в советское время сложилась традиция, в том числе – в научной литературе, но опирающаяся в своей основе на воспоминания революционеров (в частности – известного эсера Сергея Никонова, который в этот момент находился в Симферополе, то есть не был очевидцем событий в Севастополе).

В этой литературе утверждается, что уже на митинге была выбрана «народная милиция», а отправившиеся с митинга в городскую думу народные депутаты предъявили там свои требования, и дума под их влиянием «постановила требовать от властей гласного суда над потемкинцами и допустить депутатов к участию в работе думы с правом совещательного голоса» (см., например, книгу 1948 года С.Ф. Найды «Революционное движение в царском флоте»).

Однако «Журнал заседаний севастопольской городской думы от 19 октября 1905 года», сохранившийся в архиве Департамента полиции, показывает несколько иную картину.


«Народные депутаты» действительно пришли в городскую думу и действительно «предъявили Думе требования». Но отнюдь не со всеми требованиями представители городского самоуправления согласились.


Собственно, идея «гласного суда под потемкинцами» была выдвинута Думой в противовес требованию «народных депутатов» об амнистии участников восстания на броненосце «Потемкин» (очевидно, без всякого суда, хоть гласного, хоть негласного).

При этом дума поддержала идею всеобщей амнистии.

Общими усилиями (депутатов Думы и «народных депутатов») был выработан текст телеграммы правительству «с выражением протеста по поводу событий 18 октября» (речь, очевидно, идет о событиях у тюрьмы, в результате которых погибли демонстранты).


Но наиболее знаковой во всей этой истории представляется тема так называемой «народной милиции».


Сам по себе этот лозунг был одной из важных составляющих революционного «дискурса» начала ХХ века, он регулярно звучал на демонстрациях и митингах.

Однако в городской думе Севастополя речь пошла не о «народной милиции», а о «народной охране». Это означает, что Максимов, который резко критически отнесся к действиям войск и казаков 18 октября, в то же время отнюдь не слился с революционерами в их стремлении принципиально поменять «полицейские» структуры на «милицию».

В итоге по согласованию с градоначальником в Севастополе была создана «временная народная охрана», о чем «городской голова передал народу на общем митинге на Приморском бульваре».

Кроме того, Максимов сообщил, что «комендант крепости и градоначальник разрешают учреждение народной охраны, возвращение трупов убитых их родственникам без медицинского вскрытия, устранение военных патрулей и полицейских нарядов, казаки же накануне устранены от охраны населения по ходатайству городского головы и депутата от народа Емельянова».

Таким образом, оказывается, что отнюдь не Шмидт играл главную роль среди «народных депутатов», а эсер Николай Емельянов, который до Манифеста 17 октября 1905 года неоднократно подвергался обыскам и «домашнему аресту», а после объявления гражданских и политических свобод оказался вполне востребован в легальном политическом поле – именно Емельянов был выбран от Таврической губернии депутатом во II-ую Государственную думу общим составом губернского избирательного собрания.

Это означает, что Манифест давал возможность действия не только легальным общественным деятелям, каким был городской голова Максимов – предприниматель, меценат, восстановитель храмов и попечитель больниц, школ и училищ, но и тем, кто разделял вполне революционные убеждения, но не являлся при этом революционным радикалом, каким был, очевидно, Шмидт.


На следующий день, 20 октября, состоялись похороны убитых, на которых выступил Максимов, призывая беречь дарованную свободу, а затем произнес речь Шмидт, требовавший «свержения самодержавия».


Порядок на похоронах поддерживала «народная охрана», городская дума накануне объявила о запрете продажи спиртных напитков.

За исключением стрельбы по демонстрантам у городской тюрьмы 18 октября 1905 года других силовых и кровавых эксцессов в Севастополе после объявления Манифеста 17 октября не было.

22 октября в город вернулся адмирал Чухнин, «народная охрана» была распущена.

Однако можно ли считать ее недолговечность признаком неудачи в деятельности Максимова, стоявшего на позиции абсолютной поддержки Манифеста 17 октября 1905 года?


Думается, что с точки зрения того, что могло произойти в Севастополе, но не произошло – ответ отрицательный.


А не займи Максимов компромиссную позицию – и по отношению к свободолюбивым «народным депутатам», и по отношению к органам государственного правопорядка – ситуация этих дней в Севастополе вряд ли отличалась бы от положения других городов Российской империи, в которых первые дни после объявления Манифеста бушевали еврейские погромы с участием городских и сельских жителей, казаков и полицейских, с одной стороны, и революционным насилием, подавляемым войсками – с другой.

***

Доминирующая трактовка Манифеста 17 октября, чаще всего присутствующая в учебниках по истории России и в интернет-публицистике, объясняет сам Манифест испугом власти перед ширившейся революцией, в частности – Всероссийской октябрьской политической стачкой, а также в целом митингами и демонстрациями рабочих.

В крайнем выражении такая трактовка определяет Манифест как «уступку, вырванную революцией у самодержавия».

Однако с этой перспективы, в общем-то не очень ясно, почему Манифест не только не привел к окончанию революционных выступлений, митингов, стачек, демонстраций, но даже существенным образом не сказался на их активности – ведь и ноябрь, и декабрь характеризуется продолжением уличной революционной деятельности.


А в случае с историей Севастополя – и вовсе таким знаменитым событием как «Севастопольское восстание» или «восстание под руководством лейтенанта Петра Шмидта», начавшимся спустя три недели после издания Манифеста.


Именно в результате такого, в общем-то противоречивого, восприятия описание происходившего в Севастополе после появления Манифеста строится через фигуру самого Шмидта, который оказывается главным действующим лицом и на заседании городской думы 19 октября, и на похоронах жертв расстрела у тюрьмы, перед которой накануне, 18 октября, демонстранты требовали освобождения «политзаключенных».

Проблема состоит в том, что если для Шмидта – как и других революционных деятелей по всей стране – Манифест был важной победой над самодержавием, тогда восстание под его руководством оказывается лишенным политических причин. А это, очевидно, не так.

Однако противоречие снимается, если поменять общую оптику и определить, какие же именно силы были заинтересованы в Манифесте 17 октября, и зачем Манифест был этим силам нужен.

А это были силы государствообразующего толка, вполне разные по своим политическим взглядам. К ним можно отнести и Максимова, который, судя по всему, политически был близок к кадетам, и тех, кто отнюдь не был симпатизантом либерализма как идеологии. Среди этих сил был, например, санкт-петербургский генерал-губернатор Дмитрий Трепов, более всего известный приписываемой ему фразой «Патронов не жалеть, холостых залпов не давать», но принявший негласное участие в «лоббировании» Манифеста перед Николаем II. Или участвовавший вместе с Треповым в этом процессе вице-директор Департамента полиции Петр Рачковский, на осень 1905 года – ключевая фигура в руководстве политическим сыском Российской империи.


Несомненно, на этой же позиции стоял и премьер-министр с июля 1906 года Петр Столыпин, которому, как известно, император периодически предлагал отказаться от Государственной думы, но Столыпин всегда уходил от прямого обсуждения этого вопроса, параллельно выстраивая плотные взаимоотношения с новым государственным институтом.


Причина же, по которой эти силы, в целом умеренно-центристские, поддержали Манифест 17 октября, состояла, скорее всего, в их убеждении, что Россия – европейская страна и может двигаться по европейскому пути.

Теоретически Манифест давал новое для российской государственности, вполне определенное соотношение «свободы» и «порядка» – что было заключено в его названии («порядок») и в его содержании («свободы»).

И это соотношение могло обеспечить пусть медленное, но эволюционное движение в сторону европейского модерного государства и общества. То есть в сторону демократии как формы политического устройства (вполне возможной, как известно, и при монархии) и правового государства как общей рамки для деятельности бюрократии.

Однако реальность оказалась гораздо сложнее.


И проблема отнюдь не в революционерах, как бы это ни было обидно современным поклонникам лейтенанта Шмидта.


А в том, что Манифест 17 октября 1905 года высвободил «правую» стихию, которая – как и левая стихия – не видела ценности в той власти и в том государстве. При этом «правые» мечтали о возвращении «традиций», то есть неограниченного, самодержавного монарха и доиндустриального, добанковского, преимущественно аграрного общества.

Тут важно понимать, что эта правая стихия оказалась в тот исторический период на порядок более популярной в России, чем стихия левая – как известно, численность черносотенных организаций на пике партийного строительства составляла порядка двух миллионов человек, во много раз превышая численность всех других партий Российской империи.


Были ли погромы, которые организовывали правые, в том числе – сразу после издания Манифеста, в том числе – на территории Крыма, проявлением «свободы»? Конечно, да. И это были ничуть не менее массовые действия, чем митинги и демонстрации революционеров.


Нарушали ли эти действия и тех, и других «порядок»? Очевидно, да.

Однако они нарушали несколько иной «порядок», чем был до Манифеста 17 октября 1905 года. Манифест постулировал сочетание «порядка» со «свободой», однако как это осуществлять – было не слишком понятно. В том числе и власть предержащим.

История Севастополя этих дней, второй половины октября 1905 года, показывает успешный и во многом уникальный пример такого сочетания. В дальнейшем именно по этому «тонкому льду» центристского компромисса, – с отвержением не только левого, но и правого радикализма, но принятием «свободы», – в целом будет идти Столыпин.

И стоит только сожалеть, что этот эволюционный путь оказался прерван сочетанием объективных (как Первая мировая война, но не только она) и субъективных (как гибель Столыпина, но не только она) причин.