Пиры Валтасара во время чумы

В прошлое воскресенье мы говорили о ситуации в Дагестане – о том, о чем всю последовавшую неделю писали, кажется, все. Неудивительно: эти круги ада стали предметом обсуждения на дистанционном совещании у Владимира Путина. Его большое изображение в центре экрана гневно спрашивало с чиновников, оправдывавшихся их миниатюр в «окладе» телевизора – «иконы», стоящей в «красном углу» каждого сознательного гражданина. После чего из робкого: «был один случай, не в нашем районе» тема попала в «топы» федеральной повестки дня. Разумеется, в СМИ Его Величества были репортажи качества и содержания обычного для «времени, в котором стоим»: мол, начальство высказалось, и все чудным образом исправляется. «Красные субтропики» и «Кенгурийская новь», может быть, на этом и остановились. Но была и журналистика высокой пробы. Почитайте репортаж Юрия Васильева на сайте «Взгляд.Ру», ни разу не оппозиционном. Там есть и данные о заболеваемости и смертности, собранные действующими чиновниками городских администраций, а не какими-то оппозиционерами, оппортунистами, провокаторами и инсургентами.


Эти публикации решительно противоречат «старинной арифметике генерал-губернатора», благостной статистике. Журналисты со слов лиц вполне ответственных пишут, что COVID-19 диагностирован тестами у меньшей части больных, большинство же довольствуется диагнозом «внебольничной пневмонии» (на позапрошлой недели соотношение было три с лишнем тысячи к более 12 тысяч). Что перепрофилированные под COVID-19 больницы заполнялись залпово, и теперь люди болеют в основном по домам. Что горные районы и села, вообще не учтенные этой статистикой, находятся в худшем положении. Молодежь едет из сел в город (как уезжали из искандеровского Чегема сыновья старого Хабуга – модернизация, глобализация), а оставшиеся принадлежат к гораздо более уязвимой для вируса возрастной группе.


На прошлой неделе появились первые результаты, полученные общественной организацией «Монитор пациента»: они при первом проходе, при первых опросах насчитали в дагестанской глубинке 1063 умерших, не попавших в официальную статистику.


* * *


Все это, на самом деле, свидетельствует том, что механизмы обратной связи в современной России иногда таки запускаются. Правда, слишком тяжело и слишком долго, – но быстрее, чем в любимом ныне СССР.


Ведь и ход коллективизации был скорректирован, – кто учился, помнит «Головокружение от успехов» и «борьбу с перегибами».


И сворачивание «большого террора» через полтора года после начала, осенью 1938 года, не свелось к снятию «железного наркома» Ежова и его команды, – были и системные меры, затормозившие мясорубку.


И сплошные карательные депортации продолжались менее года, – с осени 43-го по весну 44-го, – а дальше практиковались депортации выборочные. Оказалось, что при сплошных депортациях поставленная задача обеспечения безопасности не решается. Так, в Чечне массовое антисоветское сопротивление началось как раз после февраля 44-го – тысячи мужиков пошли не в телячьи вагоны, а в лес и в горы, причем с оружием. А вот из хозяйственного оборота территории выпадали: сельское хозяйство, особенно в горах, – это не цех, где одних рабочих можно запросто заменить другими.


Примеры можно продолжать. Правда, обратная связь эта сводилась именно к устранению «перегибов». Колхозы никто не распустил, что в итоге вряд ли повысило лояльность «простых советских людей» и солдат Красной армии, – в основном вчерашних крестьян, – летом 41-го. Государственный политический террор, пусть и не «большой», и после 38-го года оставался основным методом управления страной, защищавшим «основы советского строя», – гораздо позднее, в конце 1975 года, нечто подобное писал Юрий Андропов своим менее сознательным коллегам по Политбюро. И депортации оставались одним из инструментов власти, – в том же романе «Сандро из Чегема» Фазиль Искандер описывает депортацию понтийских греков. Но он не пишет о том, что сталинская власть иногда где-то там, внутри, молча признавала и исправляла свои «ошибки» и «перегибы»: для внешнего мира, для «простых советских людей» механика этих процессов оставалась тайной за семью печатями.


* * *


«Простые люди» в Чегеме и за его пределами, конечно, искали смысл в действиях властей и даже иногда находили, но какой-то своеобразный: «…ты мне скажешь, для чего козлотуры, хотя я и сам знаю! – произнес он с ужасающей страстью долго молчавшего правдоискателя. – Как для чего? Мясо, шерсть, – пролепетал я. – Сказки! Атом добывают из рогов, – уверенно произнес Валико. – Атом! Точно знаю, что добывают атом, но как добывают, пока еще не знаю, – сказал он убежденно. Теперь на губах его снова играла загадочная полуулыбка человека, который знает больше, чем говорит. – Клянусь прахом моего деда, что я ничего такого не знаю! – воскликнул я. – Значит, вам тоже не говорят…»


Занимательная конспирология вокруг пандемии коронавируса, охота на вышки 5G и убежденность народных масс в том, что все это придумано, дабы загнать «простого человека» в «цифровой концлагерь», показывает, как недалеко мы ушли от героев искандеровского «Созвездия Козлотура».


Между тем противостояние пандемии, как и любой другой невыдуманной опасности, требует осознанного поведения и взаимопонимания. С этим получается плохо.


В Дагестане уже началось перекладывание ответственности друг на друга. В том, что эпидемия распространилась, укоряют медиков, – но те справедливо замечают, что введение разного рода ограничений есть прерогатива властей. Власть федеральная, как мы помним, поначалу помалкивала, а потом переложила ответственность на губернаторов. На генерал-губернатора переводит стрелки и муфтий (правда, глашатаем почему-то выступает его жена). Предусмотрительно: ведь продолжавшиеся «до последнего» совместные молитвы были, очевидно, угодны вирусу.


Конечно, среди причин бедственного положения можно (и нужно) указать и сверхцентрализацию бюджета, и многолетнюю экономию федеральной власти на здравоохранении, его «оптимизацию», лишившую доступной медицины жителей малых городов и сел, – при гипертрофии силовых структур. Можно (и нужно) говорить о выдающейся (даже по российским меркам) коррупции в сфере здравоохранения. Все это теперь откликнулось: в недостроенную больницу не положишь умирающих без кислорода, «Армата» не годится в качестве кареты «Скорой помощи», а сотрудники патрульно-постовой службы вряд ли смогут профессионально интубировать.


Но, как оказалось, поддерживать режим карантина, самоизоляции ППСники тоже не могут – при отсутствии рациональной, поддающейся объяснению и пониманию политики властей и осознанного согласия массы населения с этой политикой.


Это касается не только Кавказа, но и России в целом. Но ведь и Фазиль Искандер, описывая судьбу одного горного абхазского села, подразумевал весь Кавказ и весь Советский Союз, и даже смог это донести до читателя.


Исключения бывают: в соседней с Дагестаном Чечне в какой-то момент были введены и соблюдались не только жесткие, но и весьма разумные карантинные ограничения. Все это было более чем уместно в священный месяц Рамадан. Конечно, люди были «заперты» по селам, но ведь в Рамадан общине положено делать зикр в каждом дворе села! Могу свидетельствовать: это действо огромной духовной силы, кроме прочего, почетно для хозяина, у которого во дворе или в доме делают зикр. А когда в течение двух часов одни мужчины то приплясывают на месте, то бегают по кругу, повторяя «Хулуло!» (по-нашему – «Аллилуйя»), а другие тут же, сидя, поют молитвы, воздух не может не наполниться аэрозолями. В условиях пандемии это означало бы заражение всех мужчин села. Однако, как оказалось, в течение Рамадана в селах соблюдался запрет на зикры, мовлиды, тезиты, – даже похороны и поминки проходили в сокращенном виде.


Однако и тут оказалось, что одно принуждение задачу не решает. В день окончания поста, в праздник Ураза-байрам, полицейским кое-где досталось от людей, вышедших на улицы поздравить друг друга.


Я с некоторым опасением ждал окончания поста в соседней Ингушетии, где авторитет власти, скажем так, несколько ниже. Трехдневное празднование и хождение по гостям здесь всегда очень уважали и соблюдали. Но не в этом году: люди сидели по домам. Сработал традиционный институт, сохранившийся именно здесь: тейпы. Старейшины тейпов, родов запретили, – и это сработало…


Но это, скорее, исключение. Говоря о Кавказе, не стоит отделять или слишком отличать его от остальной России. Об этом говорит и Денис Соколов, полевой социолог, лучше многих знающий сообщества Северного Кавказа.


Когда нам показывают толпы народу, высыпавшие в модные места Москвы сразу после объявления городского головы о послаблении карантинных ограничений, – оговорюсь сразу, я не знаю, насколько эта картинка правдива и типична, – так вот, среди этих гуляк вполне смотрелся бы дядя Сандро, любитель… нет, гений застолья и безделья. Для него это был способ выжить, пережить безвременье. Сандро из Чегема, величайший кинто и тамада всех времен и народов, одобрил бы народ на Патриарших. Только не стоит забывать: заглавный герой эпоса Фазиля Искандера, описавшего жизнь села и семьи в двадцатом веке на фоне революции, гражданской войны, коллективизации, террора, на фоне Вечности и гор Кавказа, – дядя Сандро не есть герой в античном понимании. Он выжил и мог рассказывать свои истории, но не потому, что был лучшим.


* * *


Запрещенная при советской власти глава романа, где Сандро выступает в ансамбле народных танцев под управлением Паты Патарая перед выводком секретарей райкомов Западной Грузии и лично товарищем Сталиным, называется «Пиры Валтасара».


Наше пиршество продолжается, и появившаяся как бы из ниоткуда рука еще не закончила надпись на стене: «Мене, Мене, Такел, Упарсин…»