"Вроде я и чужой здесь, и свой". Как живёт учитель английского языка в горном селе Дагестана?
43
Фазир Джаферов – фольклорист, поэт и педагог. Он родился в Южном Дагестане, в небольшом селении Цнал. После вуза в Махачкале, а потом и в Москве он долгое время жил и работал по профессии в столице. Но в позапрошлом году Джаферов решил вернуться в пустующий отчий дом и поселиться в горах Дагестана.
Фазир Джаферов устроился учителем английского в сельской школе, участвует в проекте по изучению языков коренных народов и ни о чем не жалеет.
О том, почему преподавать в селе лучше, чем в городе, как его земляки-лезгины вызволяют луну и общаются с духами и как вдвоем с котом прожить на учительскую зарплату, Фазир Джаферов рассказал в интервью Кавказ.Реалии.
– Ваша семья прожила в этом селе долгие годы. Расскажите про неё.
– Я родился 51 год назад прямо здесь, в этой комнате в сельском доме. Тогда к родам было другое отношение, не считалось, что по таким пустякам женщине надо ехать в районную больницу.
Нас было три брата и пять сестер, включая дочь отца от предыдущего брака. Помню, спали все в ряд на полу, без всяких кроватей.
Отец был геологом, рабочим. У него было всего два класса образования. У мамы – четыре. Мама рассказывала, что хотела учиться, но времена не позволили. Когда она была в четвертом классе, ее папа заявил, что не пустит больше в школу, где девочки учатся вместе с мальчиками. Вместо учебы ей пришлось трудиться со своим отцом. Тот был сторожем, охранял бахчу на поле. Как-то мимо мамы проскакал на коне парень, по ее воспоминаниям, он сильно ее напугал. С тех пор, с детства, она его боялась. Это был мой отец. Потом их женили по сговору между родственниками. Невесту тогда о согласии не особо спрашивали. Могли и парня заставить жениться.
В советские времена в Цнале была ткацкая артель. Дома все ткали ковры. Нитки были государственные, а ковры потом за деньги сдавали. Те, кто не работал, ткали ковры особенно активно. В месяц получался в среднем один ковер. Моя мама тоже ткала.
Когда мне было девять лет, родители получили квартиру в Махачкале, и мы переехали.
Моё детство пришлось на поздний Советский Союз, очень странное время. Официально национальные языки поддерживались, даже на телевидении были каждый вечер передачи, которые переводились на них поочередно. Но в среде городской интеллигенции родная речь не приветствовалась. Считалось, что это второй сорт. Возможно, взрослые понимали, что русский важнее для карьеры, для будущего.
— Подписывайтесь на наш телеграм-канал!
– Ваш родной язык – лезгинский, работаете и пишете стихи вы на русском, преподаете английский. Как так вышло?
– Есть такая теория, что язык сам выбирает поэта. Я это чувствую и понимаю. Я пытался в юности писать на лезгинском языке, но понял, что не мое. Наше поколение в семье говорило между собой по-русски, а со старшими – на родном языке. Мой первый язык был лезгинский. После переезда в Махачкалу я три года молчал, стеснялся говорить неправильно. В школе сдавал контрольные письменно, а стихи просто зубрил наизусть. Все свыклись, что есть такой мальчик, который молчит, и удивились, когда в 12 лет я заговорил.
В 90-е, когда заочно учился в московском литературном институте, стал преподавать английский в цнальской школе. Проработал пять лет. Старшим из моих учеников уже за сорок. Один из них сейчас директор школы. Он и уговорил меня в 2019-м вернуться работать именно туда.
Лезгинский же язык я знаю на бытовом уровне и говорю на нем с акцентом.
– Чем живет Цнал? Село очень красивое, но далеко от города, нет ни постоянного транспорта, ни доступной инфраструктуры.
– Сельским хозяйством здесь трудно жить. Весной бывают бури, и урожай гибнет ещё в цветении, поэтому основной доход – это помощь родных и заработки из города. У кого муж, у кого родители или выросшие дети работают в городе и помогают деньгами. Своё хозяйство тоже подспорье. Здесь работы нет. Пара продуктовых магазинов, сельская администрация, школа и завод "Рычал-Су" неподалеку – вот и все рабочие места. Если в семье есть два учителя и родители-пенсионеры, то это богатая семья по местным меркам. Полицейского участка в селе нет, есть фельдшерский пункт с одним работником. Транспорта между соседними селами тоже нет.
С этого года, помимо цнальской школы, я согласился преподавать в селении Ичин, это в двух-трех километрах от нас. Раньше тамошние дети ходили к нам в школу, даже остатки их тропинки остались. На обратном пути им приходилось преодолевать подъем в гору.
В Ичине всего тридцать учеников, но учатся они в две смены, потому что здания школы там нет. Под образовательные цели арендовали первый этаж жилого дома с пятью комнатами. Там работают тринадцать учителей, часть из них приглашённые, ездят из других сел. Плюс сельской школы в том, что на три-четыре ребенка один учитель, больше внимания каждому. Правда, школы плохо оснащены. В Цнале один проектор на всех учеников, к примеру. В бытовом плане и того хуже: горячей воды нет, туалет на улице.
– Можно ли прожить на зарплату сельского учителя?
– Я умею жить на минимум. Сколько мне дадут, на столько я и буду жить. Мне платят двадцать тысяч рублей, в этом году обещали повысить до 25 тысяч. Многочисленная родня поддерживает продуктами натурального хозяйства и презентами из Махачкалы. Здесь ощущается влияние родоплеменного строя. Это очень поддерживает. Тебе ничего не страшно, пока тебя не предадут свои.
Но я выжил бы и без материальной помощи. За необходимым я езжу в село Касумкент, а в Цнале тоже есть три магазина, правда, с довольно скудным ассортиментом. Там покупаю колбасу своему коту Кеше.
Теперь буду совмещать: в Цнале преподаю с утра, в Ичине – после обеда. Мне любопытно узнать это село изнутри, послушать старые истории, познакомиться со стариками, записать их речь. Ну и детей жалко. Когда звали туда работать, давили на жалость, в селе давно нет учителя английского.
Впрочем, если бы я зависел от денег, я бы в селе изначально работать не стал.
– На ваш взгляд, дети в селах стремятся изучать английский язык?
– Я столкнулся с проблемой: как писать план уроков, если школьники на несколько лет отстали от сверстников? Они не знают слов и грамматики, а по программе им нужно уже следующий этап преподавать. Придется писать шаблонные планы для отчета, а уроки проводить с тем материалом, который дети готовы усвоить.
В Цнале две ученицы решили сдавать единый госэкзамен по английскому и поступать на факультет иностранных языков. Они очень активно занимаются. Их родители пообещали, что даже если девочки сразу не поступят в вуз, то им дадут еще год на подготовку и не выдадут замуж.
У меня нет большой практики говорения на английском, я не жил в англоязычной среде. Но, знаете, есть такая суфийская поговорка: "Чтобы ловить мышей, не нужно нанимать тигра, достаточно кошки". В сельской школе то же самое. Если я смог заинтересовать и дать азы, если смогу подготовить детей к ЕГЭ, значит, я хороший учитель. Я приехал два года назад, а до этого они вообще несколько лет язык не учили, мы начали с нуля.
А с другой стороны, есть такие классы, куда идёшь и думаешь: ну а смысл?
– Городские учителя жалуются на бюрократию и проверки. Как с этим обстоит дело в небольшой школе на семьдесят учеников?
– Здесь проще. Пишем и заполняем необходимый минимум. В городе я бы не смог преподавать. Там классы по двадцать-тридцать человек, я бы сбежал. А в селе у тебя три-пять учеников одновременно.
– А как складывается общение с учениками, когда в классах мало детей?
– У учеников со мной меньше дистанция, чем с другими учителями. Большинство педагогов здесь чьи-то родители, бабушки и дедушки. Со мной детям проще. Но нужно иметь в виду, что в селах есть устоявшиеся представления о субординации. Если не обозначить границу, то дети думают, что можно всё, и могут на голову залезть. Объяснить, чтобы поняли, что дистанция сокращается не от слабости или дурости.
Как-то я был в Финляндии и посещал местную школу. Там другие порядки. Дети в классе сидят как удобно, кто на пуфах, кто на полу, и, если надо выйти, идут тихонько, не тратя времени на вопросы. Я своим ученикам об этом рассказываю, но объясняю, что расслабленность не означает, что учиться не надо. Когда я начал вести уроки, я выводил детей на уроки в сад, но эта традиция не прижилась.
Кроме того, ко мне часто приезжают гости, мои друзья и знакомые из Москвы и не только. Я приглашаю их в школу, представляю детям. Моим ученикам это как минимум любопытно, а как максимум интересно и полезно.
– К чему, на ваш взгляд, стремятся сельские дети?
– Они не рассчитывают на самих себя, если понимают, что им есть куда уехать. К дяде, к брату, к тёте. Очень оглядываются на семью, смотрят, сможет ли кто их устроить на работу или учебу. Они видят примеры, что в жизни проще тем, кому помогают родственники, и ищут опору в ком-то из своих. На свои знания почти не полагаются.
Такая поддержка воспринимается как само собой разумеющееся, они это впитали, вокруг все так живут. В селе есть равенство среди детей, но они понимают, что после школы они будут неравны.
Некоторые думают: зачем здесь учиться? Я же всё равно уеду в большой город и там всё начну с нуля. В чём-то они правы. Но я постоянно напоминаю, есть даже такое суфийское выражение: "Твоё только то, что останется с тобой после кораблекрушения, всё остальное – не твоё". Некоторые, несмотря на очень юный возраст, демонстрируют взрослую практичность. Так, ученики мне рассказывали, какой кредитной картой лучше пользоваться. А если они об этом говорят, значит, и думают об этом. Многих интересуют больше всего деньги.
– Ваш сельский дом пустовал много лет. Удалось его обжить?
– Мой дом, как и многие другие в Цнале, был построен в 1966 году. До этого все жили компактно, дома лепились друг к другу, как в большинстве старых дагестанских сел. Но в 66-м произошло землетрясение, привычная гряда домов была разрушена, люди расселились, и мои предки возвели этот дом. Двадцать лет, пока я не вернулся в село, он стоял пустой. Приходится его обустраивать, и сейчас с помощью родственников я оборудую удобства. Скоро подключат душ, будет намного проще. На праздники, да и просто так, сюда нередко съезжаются родственники, сестры, племянники, мы общаемся теплым семейным кругом.
– Ваши литературные труды связаны с лезгинским языком? Насколько языки коренных народов Дагестана интересны и востребованы?
– Я участвовал в одном проекте переводчиком в Швейцарии как носитель лезгинского языка и мировоззрения. Переводил с лезгинского на русский рассказы лезгинских писателей, а потом уже с русского переводили на немецкий. Издана книга Lesgische Prosa, там семь авторов, включая меня самого.
Кроме того, я сотрудничаю по проекту изучения и сохранения языкового наследия с одним из ведущих российских вузов. Как носитель языка, я понимаю живые особенности, как образуются разговорные слова, как человек иначе, чем обычно, выражает мысль. Я записываю лезгинскую речь и расшифровываю. Нужно точно передать, как она звучит, а потом перевести на русский максимально близко к оригиналу. Хотя я никогда не читал лезгинских книг, у меня интуитивно получается грамотно писать. Результат я передаю профессиональным лингвистам, которые изучают язык и диалекты.
– Где вы берете новые истории?
– Я иду в гости, общаюсь, получаю согласие на аудиозапись. Прошу людей рассказать о жизни, детстве, о чем угодно. Прежде всего интересует то, как строится речь, цнальский говор. А есть еще женщины, которые вышли замуж и переехали сюда из других мест. Интересно, как они изучают язык.
Как и многие другие, лезгинский язык теряет популярность. В 90-е годы я почти не слышал русской речи у детей. А нынешние школьники почти только по-русски и говорят. Интереснее всего записывать простых людей, пастухов, рабочих. Их истории выходят красочные и яркие. Такие собеседники не сглаживают жизнь, через них передаётся дыхание языка. Я наслаждаюсь такой речью.
Очень интересны, к примеру, обращения. Например, обращение к живому как к мертвому, грубовато-шуточное. Я думаю, это пришло из тех времен, когда желали смерти тому, кого хотели видеть здоровым. Хотели судьбу перехитрить. И в языке это сохранилось.
– Что вам самому нравится в родной культуре?
-–Я люблю традиционные уличные ритуальные представления. Я застал то время, когда люди вызволяли солнце и луну. Когда было лунное затмение, все выходили во двор с медными тазиками, с кувшинами и били в них. Если засуха, все вместе вызывали дождь, женщины организовывали шествия. Надевали на себя костюмы из веток, а одну, предназначенную в ритуальную жертву, обливали из ведра водой.
Я иногда чувствую, что реинкарнация на самом деле существует. Тебе всё вокруг чужое, но одновременно знакомое. Вроде я и чужой здесь, и свой.
Помню, в детстве нам рассказывали, например, страшные истории про Эль-паб. Это существо, которое забирает печень у роженицы. Поэтому женщину в родах не оставляют одну.
На восстановленном фольклоре зиждутся и семейные предания.
Историю, которая произошла 80 лет назад, рассказала золовка моей старшей сестры. Ей сейчас 85 лет, она живет в Ичине. Она рассказывала, что видела чертей на старой мельнице, руины которой еще сохранились неподалеку у реки. Сама она была маленькая, не было и пяти лет. Они с мамой пришли молоть муку и остались ночевать. На мельницу зашли черти в образе детей. Ее мама опознала их по повернутым назад ступням. А потом девочка спустилась к реке за водой, увидела что-то, от чего с криком убежала, и потом заболела. Что именно видела, она не помнит. Такие истории мне очень интересно собирать. Я склонен верить ей, что так и было. Я ходил на эту мельницу, ее остов сохранился.
Мне кажется, раньше отношения между мирами были другими. У тех людей было другое сознание, мистическое.
– И всё-таки что побудило приехать жить в село из столицы?
– Там у меня все шло хорошо, я работал в магазине, писал статьи и работал в проекте "Живая классика", ходил в театры, участвовал в фестивалях. Но последнее время почувствовал апатию, однообразие. Потерял смысл, что ли. Однажды я написал комментарий в фейсбуке, что уехал бы в Дагестан. И один мой приятель, сотрудник министерства образования, рассказал мне о проекте "Земский учитель". Чтобы взбодриться, я решил поехать работать в аварское село на границе с Грузией. Но перед этим заехал в Цнал. Здесь меня и уговорили остаться. Мне кажется, я действительно взбодрился.
Москву я по-прежнему очень люблю, там ты можешь затеряться, ты всем безразличен. А в селе всем всё интересно, ты как будто находишься на сцене. Может быть это просто надо чередовать. Я думаю, что перемены – это естественно. Люди себе внушили, что должно быть какое-то постоянство, но постоянства в мире нет. День сменяется ночью, это две противоположности. Но мы же это принимаем.
***
Более трети всех аварийных школ России находятся в Дагестане, более половины дагестанских школ не оборудованы канализацией. При этом в феврале 2019 года в послании Федеральному собранию Владимир Путин заявил, что почти 200 тысяч российских детей ходят в школы, "где нет нормального отопления, водопровода и канализации", и потребовал "полностью решить" проблему за два года. Тем не менее проблема в прошлом не осталась.
Главные новости Северного Кавказа и Юга России – в одном приложении! Загрузите Кавказ.Реалии на свой смартфон или планшет, чтобы быть в курсе самого важного: мы есть и в Google Play, и в Apple Store.
Фазир Джаферов устроился учителем английского в сельской школе, участвует в проекте по изучению языков коренных народов и ни о чем не жалеет.
О том, почему преподавать в селе лучше, чем в городе, как его земляки-лезгины вызволяют луну и общаются с духами и как вдвоем с котом прожить на учительскую зарплату, Фазир Джаферов рассказал в интервью Кавказ.Реалии.
– Ваша семья прожила в этом селе долгие годы. Расскажите про неё.
– Я родился 51 год назад прямо здесь, в этой комнате в сельском доме. Тогда к родам было другое отношение, не считалось, что по таким пустякам женщине надо ехать в районную больницу.
Нас было три брата и пять сестер, включая дочь отца от предыдущего брака. Помню, спали все в ряд на полу, без всяких кроватей.
Отец был геологом, рабочим. У него было всего два класса образования. У мамы – четыре. Мама рассказывала, что хотела учиться, но времена не позволили. Когда она была в четвертом классе, ее папа заявил, что не пустит больше в школу, где девочки учатся вместе с мальчиками. Вместо учебы ей пришлось трудиться со своим отцом. Тот был сторожем, охранял бахчу на поле. Как-то мимо мамы проскакал на коне парень, по ее воспоминаниям, он сильно ее напугал. С тех пор, с детства, она его боялась. Это был мой отец. Потом их женили по сговору между родственниками. Невесту тогда о согласии не особо спрашивали. Могли и парня заставить жениться.
В советские времена в Цнале была ткацкая артель. Дома все ткали ковры. Нитки были государственные, а ковры потом за деньги сдавали. Те, кто не работал, ткали ковры особенно активно. В месяц получался в среднем один ковер. Моя мама тоже ткала.
Когда мне было девять лет, родители получили квартиру в Махачкале, и мы переехали.
Моё детство пришлось на поздний Советский Союз, очень странное время. Официально национальные языки поддерживались, даже на телевидении были каждый вечер передачи, которые переводились на них поочередно. Но в среде городской интеллигенции родная речь не приветствовалась. Считалось, что это второй сорт. Возможно, взрослые понимали, что русский важнее для карьеры, для будущего.
— Подписывайтесь на наш телеграм-канал!
– Ваш родной язык – лезгинский, работаете и пишете стихи вы на русском, преподаете английский. Как так вышло?
– Есть такая теория, что язык сам выбирает поэта. Я это чувствую и понимаю. Я пытался в юности писать на лезгинском языке, но понял, что не мое. Наше поколение в семье говорило между собой по-русски, а со старшими – на родном языке. Мой первый язык был лезгинский. После переезда в Махачкалу я три года молчал, стеснялся говорить неправильно. В школе сдавал контрольные письменно, а стихи просто зубрил наизусть. Все свыклись, что есть такой мальчик, который молчит, и удивились, когда в 12 лет я заговорил.
В 90-е, когда заочно учился в московском литературном институте, стал преподавать английский в цнальской школе. Проработал пять лет. Старшим из моих учеников уже за сорок. Один из них сейчас директор школы. Он и уговорил меня в 2019-м вернуться работать именно туда.
Лезгинский же язык я знаю на бытовом уровне и говорю на нем с акцентом.
– Чем живет Цнал? Село очень красивое, но далеко от города, нет ни постоянного транспорта, ни доступной инфраструктуры.
– Сельским хозяйством здесь трудно жить. Весной бывают бури, и урожай гибнет ещё в цветении, поэтому основной доход – это помощь родных и заработки из города. У кого муж, у кого родители или выросшие дети работают в городе и помогают деньгами. Своё хозяйство тоже подспорье. Здесь работы нет. Пара продуктовых магазинов, сельская администрация, школа и завод "Рычал-Су" неподалеку – вот и все рабочие места. Если в семье есть два учителя и родители-пенсионеры, то это богатая семья по местным меркам. Полицейского участка в селе нет, есть фельдшерский пункт с одним работником. Транспорта между соседними селами тоже нет.
С этого года, помимо цнальской школы, я согласился преподавать в селении Ичин, это в двух-трех километрах от нас. Раньше тамошние дети ходили к нам в школу, даже остатки их тропинки остались. На обратном пути им приходилось преодолевать подъем в гору.
В Ичине всего тридцать учеников, но учатся они в две смены, потому что здания школы там нет. Под образовательные цели арендовали первый этаж жилого дома с пятью комнатами. Там работают тринадцать учителей, часть из них приглашённые, ездят из других сел. Плюс сельской школы в том, что на три-четыре ребенка один учитель, больше внимания каждому. Правда, школы плохо оснащены. В Цнале один проектор на всех учеников, к примеру. В бытовом плане и того хуже: горячей воды нет, туалет на улице.
– Можно ли прожить на зарплату сельского учителя?
– Я умею жить на минимум. Сколько мне дадут, на столько я и буду жить. Мне платят двадцать тысяч рублей, в этом году обещали повысить до 25 тысяч. Многочисленная родня поддерживает продуктами натурального хозяйства и презентами из Махачкалы. Здесь ощущается влияние родоплеменного строя. Это очень поддерживает. Тебе ничего не страшно, пока тебя не предадут свои.
Но я выжил бы и без материальной помощи. За необходимым я езжу в село Касумкент, а в Цнале тоже есть три магазина, правда, с довольно скудным ассортиментом. Там покупаю колбасу своему коту Кеше.
Теперь буду совмещать: в Цнале преподаю с утра, в Ичине – после обеда. Мне любопытно узнать это село изнутри, послушать старые истории, познакомиться со стариками, записать их речь. Ну и детей жалко. Когда звали туда работать, давили на жалость, в селе давно нет учителя английского.
Впрочем, если бы я зависел от денег, я бы в селе изначально работать не стал.
– На ваш взгляд, дети в селах стремятся изучать английский язык?
– Я столкнулся с проблемой: как писать план уроков, если школьники на несколько лет отстали от сверстников? Они не знают слов и грамматики, а по программе им нужно уже следующий этап преподавать. Придется писать шаблонные планы для отчета, а уроки проводить с тем материалом, который дети готовы усвоить.
В Цнале две ученицы решили сдавать единый госэкзамен по английскому и поступать на факультет иностранных языков. Они очень активно занимаются. Их родители пообещали, что даже если девочки сразу не поступят в вуз, то им дадут еще год на подготовку и не выдадут замуж.
У меня нет большой практики говорения на английском, я не жил в англоязычной среде. Но, знаете, есть такая суфийская поговорка: "Чтобы ловить мышей, не нужно нанимать тигра, достаточно кошки". В сельской школе то же самое. Если я смог заинтересовать и дать азы, если смогу подготовить детей к ЕГЭ, значит, я хороший учитель. Я приехал два года назад, а до этого они вообще несколько лет язык не учили, мы начали с нуля.
А с другой стороны, есть такие классы, куда идёшь и думаешь: ну а смысл?
– Городские учителя жалуются на бюрократию и проверки. Как с этим обстоит дело в небольшой школе на семьдесят учеников?
– Здесь проще. Пишем и заполняем необходимый минимум. В городе я бы не смог преподавать. Там классы по двадцать-тридцать человек, я бы сбежал. А в селе у тебя три-пять учеников одновременно.
– А как складывается общение с учениками, когда в классах мало детей?
– У учеников со мной меньше дистанция, чем с другими учителями. Большинство педагогов здесь чьи-то родители, бабушки и дедушки. Со мной детям проще. Но нужно иметь в виду, что в селах есть устоявшиеся представления о субординации. Если не обозначить границу, то дети думают, что можно всё, и могут на голову залезть. Объяснить, чтобы поняли, что дистанция сокращается не от слабости или дурости.
Как-то я был в Финляндии и посещал местную школу. Там другие порядки. Дети в классе сидят как удобно, кто на пуфах, кто на полу, и, если надо выйти, идут тихонько, не тратя времени на вопросы. Я своим ученикам об этом рассказываю, но объясняю, что расслабленность не означает, что учиться не надо. Когда я начал вести уроки, я выводил детей на уроки в сад, но эта традиция не прижилась.
Кроме того, ко мне часто приезжают гости, мои друзья и знакомые из Москвы и не только. Я приглашаю их в школу, представляю детям. Моим ученикам это как минимум любопытно, а как максимум интересно и полезно.
– К чему, на ваш взгляд, стремятся сельские дети?
– Они не рассчитывают на самих себя, если понимают, что им есть куда уехать. К дяде, к брату, к тёте. Очень оглядываются на семью, смотрят, сможет ли кто их устроить на работу или учебу. Они видят примеры, что в жизни проще тем, кому помогают родственники, и ищут опору в ком-то из своих. На свои знания почти не полагаются.
Такая поддержка воспринимается как само собой разумеющееся, они это впитали, вокруг все так живут. В селе есть равенство среди детей, но они понимают, что после школы они будут неравны.
Некоторые думают: зачем здесь учиться? Я же всё равно уеду в большой город и там всё начну с нуля. В чём-то они правы. Но я постоянно напоминаю, есть даже такое суфийское выражение: "Твоё только то, что останется с тобой после кораблекрушения, всё остальное – не твоё". Некоторые, несмотря на очень юный возраст, демонстрируют взрослую практичность. Так, ученики мне рассказывали, какой кредитной картой лучше пользоваться. А если они об этом говорят, значит, и думают об этом. Многих интересуют больше всего деньги.
– Ваш сельский дом пустовал много лет. Удалось его обжить?
– Мой дом, как и многие другие в Цнале, был построен в 1966 году. До этого все жили компактно, дома лепились друг к другу, как в большинстве старых дагестанских сел. Но в 66-м произошло землетрясение, привычная гряда домов была разрушена, люди расселились, и мои предки возвели этот дом. Двадцать лет, пока я не вернулся в село, он стоял пустой. Приходится его обустраивать, и сейчас с помощью родственников я оборудую удобства. Скоро подключат душ, будет намного проще. На праздники, да и просто так, сюда нередко съезжаются родственники, сестры, племянники, мы общаемся теплым семейным кругом.
– Ваши литературные труды связаны с лезгинским языком? Насколько языки коренных народов Дагестана интересны и востребованы?
– Я участвовал в одном проекте переводчиком в Швейцарии как носитель лезгинского языка и мировоззрения. Переводил с лезгинского на русский рассказы лезгинских писателей, а потом уже с русского переводили на немецкий. Издана книга Lesgische Prosa, там семь авторов, включая меня самого.
Кроме того, я сотрудничаю по проекту изучения и сохранения языкового наследия с одним из ведущих российских вузов. Как носитель языка, я понимаю живые особенности, как образуются разговорные слова, как человек иначе, чем обычно, выражает мысль. Я записываю лезгинскую речь и расшифровываю. Нужно точно передать, как она звучит, а потом перевести на русский максимально близко к оригиналу. Хотя я никогда не читал лезгинских книг, у меня интуитивно получается грамотно писать. Результат я передаю профессиональным лингвистам, которые изучают язык и диалекты.
– Где вы берете новые истории?
– Я иду в гости, общаюсь, получаю согласие на аудиозапись. Прошу людей рассказать о жизни, детстве, о чем угодно. Прежде всего интересует то, как строится речь, цнальский говор. А есть еще женщины, которые вышли замуж и переехали сюда из других мест. Интересно, как они изучают язык.
Как и многие другие, лезгинский язык теряет популярность. В 90-е годы я почти не слышал русской речи у детей. А нынешние школьники почти только по-русски и говорят. Интереснее всего записывать простых людей, пастухов, рабочих. Их истории выходят красочные и яркие. Такие собеседники не сглаживают жизнь, через них передаётся дыхание языка. Я наслаждаюсь такой речью.
Очень интересны, к примеру, обращения. Например, обращение к живому как к мертвому, грубовато-шуточное. Я думаю, это пришло из тех времен, когда желали смерти тому, кого хотели видеть здоровым. Хотели судьбу перехитрить. И в языке это сохранилось.
– Что вам самому нравится в родной культуре?
-–Я люблю традиционные уличные ритуальные представления. Я застал то время, когда люди вызволяли солнце и луну. Когда было лунное затмение, все выходили во двор с медными тазиками, с кувшинами и били в них. Если засуха, все вместе вызывали дождь, женщины организовывали шествия. Надевали на себя костюмы из веток, а одну, предназначенную в ритуальную жертву, обливали из ведра водой.
Я иногда чувствую, что реинкарнация на самом деле существует. Тебе всё вокруг чужое, но одновременно знакомое. Вроде я и чужой здесь, и свой.
Помню, в детстве нам рассказывали, например, страшные истории про Эль-паб. Это существо, которое забирает печень у роженицы. Поэтому женщину в родах не оставляют одну.
На восстановленном фольклоре зиждутся и семейные предания.
Историю, которая произошла 80 лет назад, рассказала золовка моей старшей сестры. Ей сейчас 85 лет, она живет в Ичине. Она рассказывала, что видела чертей на старой мельнице, руины которой еще сохранились неподалеку у реки. Сама она была маленькая, не было и пяти лет. Они с мамой пришли молоть муку и остались ночевать. На мельницу зашли черти в образе детей. Ее мама опознала их по повернутым назад ступням. А потом девочка спустилась к реке за водой, увидела что-то, от чего с криком убежала, и потом заболела. Что именно видела, она не помнит. Такие истории мне очень интересно собирать. Я склонен верить ей, что так и было. Я ходил на эту мельницу, ее остов сохранился.
Мне кажется, раньше отношения между мирами были другими. У тех людей было другое сознание, мистическое.
– И всё-таки что побудило приехать жить в село из столицы?
– Там у меня все шло хорошо, я работал в магазине, писал статьи и работал в проекте "Живая классика", ходил в театры, участвовал в фестивалях. Но последнее время почувствовал апатию, однообразие. Потерял смысл, что ли. Однажды я написал комментарий в фейсбуке, что уехал бы в Дагестан. И один мой приятель, сотрудник министерства образования, рассказал мне о проекте "Земский учитель". Чтобы взбодриться, я решил поехать работать в аварское село на границе с Грузией. Но перед этим заехал в Цнал. Здесь меня и уговорили остаться. Мне кажется, я действительно взбодрился.
Москву я по-прежнему очень люблю, там ты можешь затеряться, ты всем безразличен. А в селе всем всё интересно, ты как будто находишься на сцене. Может быть это просто надо чередовать. Я думаю, что перемены – это естественно. Люди себе внушили, что должно быть какое-то постоянство, но постоянства в мире нет. День сменяется ночью, это две противоположности. Но мы же это принимаем.
***
Более трети всех аварийных школ России находятся в Дагестане, более половины дагестанских школ не оборудованы канализацией. При этом в феврале 2019 года в послании Федеральному собранию Владимир Путин заявил, что почти 200 тысяч российских детей ходят в школы, "где нет нормального отопления, водопровода и канализации", и потребовал "полностью решить" проблему за два года. Тем не менее проблема в прошлом не осталась.
Главные новости Северного Кавказа и Юга России – в одном приложении! Загрузите Кавказ.Реалии на свой смартфон или планшет, чтобы быть в курсе самого важного: мы есть и в Google Play, и в Apple Store.