Запятая 67-го и большое продолжение
В 1967-м в новосибирском Доме ученых прошла первая в постсталинском СССР выставка Павла Филонова. Для оперативного самобрендирования Новосибирска это было прорывным событием: Новосибирск моментально попал в число «продвинутых» советских городов. В этом неформальном сити-клубе, помимо Москвы и Ленинграда, присутствовали только прибалтийские столицы (и даже Киев числился неуверенно, слывя слишком провинциальным). Специально ради выставки в Новосибирск прилетали столичные эстеты, благо тогдашние аэрофлотовские тарифы вполне допускали такой порыв любопытства.
Вторая половина 60-х вообще стала повторным открытием русского послереволюционного авангарда: во-первых, «стало можно» — уже никому не страшен был гнев Хрущева, стремительно позабытого пенсионера, во-вторых, советский авангард отлично вписывался в глобальные коммерческо-дизайнерские тренды (которыми даже СССР старался не пренебрегать).
Для наследия Павла Филонова та выставка стала, можно сказать, вторым дебютом — ведь с середины 30-х он был вынесен за скобки выставочной жизни. И к 1967-му выросло поколение 20-30-летних, для которых филоновский мир стал чудом и откровением.
Выставка, прибывшая в Новосибирский государственный художественный музей в этом декабре, словно состоит в диалоге с той выставкой 1967-го. И это расширенный диалог. Диалог, в котором участвует хор филоновских учеников. Собственно говоря, выставка так и называется — «Павел Филонов и его ученики».
Это как раз тот случай, когда сообщество — объект не менее интересный, чем его лидер.
В галерее героев русского авангарда Павел Филонов, пожалуй, самый яркий и при этом самый сложный в описании художник. Ибо его эстетику и мировоззрение не уложить в компактную ячейку искусствоведческой терминологии. Мир Филонова очень причудливо устроен: как если бы смешать миры Пабло Пикассо, Николы Теслы и… Сергея Есенина. В итоге как раз и получится вселенная Филонова.
Отучившись, как и Есенин, в церковно-приходской школе (по поводу качества того образования не обольщаются даже самые упертые адепты хрустящих булок), Филонов тем не менее прорвался в сообщество самых парадоксальных интеллектуалов своей эпохи.
Биология и физика были для Филонова естественными соавторами: он раскладывал созерцаемую реальность на цвета спектра, радиоволны и электромагнитные поля, а потом собирал из этой мозаики свой портрет мира.
Филоновская концепция аналитического искусства выглядела очень обаятельной в революционные и послереволюционные годы, потому быстро и естественно оформилась в целое движение соратников и последователей.
Выставка, привезенная к нам из Петербурга, весьма наглядно показывает и многоликость этого круга, и роль учительского «я» в стилистике учеников. В экспозицию вошли 18 живописных работ Павла Филонова и 41 графическая. Еще 48 работ знакомят зрителя с творчеством самых преданных учеников и последователей Филонова: Татьяны Глебовой, Алисы Порет, Бориса Гурвича, Софьи Закликовской, Всеволода Сулимо-Самуйлло, Павла Кондратьева и других.
Никакого официального ученического статуса люди этого круга не имели — они существовали в нем, так сказать, в режиме кошки — приходили, уходили, возвращались. Никакой личной лояльности, кроме верности искусству, Павел Филонов от учеников не требовал. И полученные навыки каждый транслировал по-своему. Например, Всеволод Сулимо-Самуйлло — художник, в почерке которого филоновское учительство опознается моментально — та же коллажность, разделенная на спектр, радужно мерцающая, словно пульсирующая линия. А Алевтина Мордвинова — это, напротив, жесткая, стальная суровость.
Примечательно, что выставка помогает еще и рвать шаблоны «насмотренности». Так, среди типичных филоновских полотен и листов есть картины, которые обладателям нормативной арт-эрудиции с Филоновым отождествить сложно — портреты, нарисованные со скрупулезной детальностью Ван Эйка. Но с потаенной, тревожной спектральной вибрацией — без стеклянного нидерландского покоя.
Мастера аналитического искусства — объединение учеников и последователей, сложившееся вокруг Филонова. В 1927-м, после выставки в ленинградском Доме печати, объединение МАИ получило признание и поток госзаказов, правда, удача эта была переменчива. Художники МАИ на холст и бумагу переносили все нюансы мира и своих эмоций — не заботясь о комплементарности и политических приоритетах. Например, Алевтина Мордивнова создала эскиз панно «Казнь революционера». В готовом увеличенном виде панно должно украшать Дом Печати в Ленинграде. Реалистичное изображение висельника — ну, такое себе украшение на взгляд современного человека — представьте-ка ЭТО в холле какого-нибудь офисного центра. Босые ноги в конвульсии, выпученные глаза и оскал — и все в размере «2х3» или побольше. Ну, каково? Но члены МАИ полагали, что деко-потенциалом может обладать любой сюжет. В том числе и такой.
К 30-м такая точка зрения стала не просто предосудительной, а наказуемой. И дела МАИ пошли вертикально вниз. В 1932 году был большой выезд художников МАИ в колхозы и на стройки. Творческий отчет об этой экспедиции вызвал ярость прессы. Работа Павла Кондратьева, изображавшая колхозниц за уборкой льна, стала настоящей «любимицей» критиков. Ее они буквально заклевали. Остальные участники арт-экспедиции тоже попали под раздачу. Перепадало от «правильных» искусствоведов и главе сообщества. Не только за фирменный спектральный почерк, но и за своеволие в реалистических работах. Нагляднейший пример — «Ударницы швейной фабрики “Красная заря”» — реалистическая филоновская картина, написанная по госзаказу, но в итоге громко отвергнутая.
Потому что ожидания заказчиков с видением художника не совпали. Заказчики ждали пригожих, румяных комсомолок — этакий советский аналог фарфоровых майсеновских белошвеек. Только еще лучше. Стильнее, моднее и молодежнее. А Филонов изобразил двух изнуренных монотонной работой теток — почти во вкусе немецких и американских реалистов той же поры. И не то чтоб он западным коллегам подражал — просто на фабрике именно таких теток он и увидел. Никаких зефирно-эфирных комсомолок. Только усталые женщины с морщинами у «посаженных» швейной рутиной глаз. Никакого праздника, в общем.
И этого Филонову не простили — госзаказы на картины можно было пересчитать по пальцам одной руки. Для художника поздних 30-х игнор со стороны властей означал нищету на грани минимальных биологических потребностей — компенсировать свой статус невидимки было практически нечем. И выставляться любой художник, «обнуленный» властями, тоже не мог. Нет заказов — нет выставок, нет выставок — нет заказов. В этом замкнутом кругу Павел Филонов и встретил убийственную блокадную зиму 1941-го. Для человека, проведшего в вынужденной аскезе даже и вполне сытные предвоенные годы, шансы на выживание в ту зиму измерялись не нулем, а, пожалуй, отрицательным показателем.
Война унесла и некоторое число филоновских учеников, но большая их часть, к счастью, выжила. Людей, которые бы никак не состоялись на художественном поприще, в этом кругу точно не было: Филонов дал импульс творческой удачливости практически всем, кого учил.
Филоновская традиция лучше всего сохранялась в книжном деле — особенно в детской книге и детской периодике, где даже в оледенение 30-х художникам дозволялось больше, чем в жанровом, «выставочном» искусстве. Закономерно полагалось, что книжные картинки должны будить фантазию и развивать ребенка. Потому «будильники фантазии» были довольно разнообразны по эстетике. Обледеневать и покрываться мраморной коркой советская детская книга начала, пожалуй, лишь к началу 1950-х.
Экспозиционное соседство Павла Филонова со своими учениками — это, пожалуй, самый результативный способ рассказать о таком художнике — о художнике, создавшем даже не отдельный конкретный стиль, а целую арт-философию на стыке наук и искусств. Потому, наверное, Академгородок 1967-го был такой логичной локацией для первой филоновской выставки. А нынешняя выставка нам многое досказала сквозь года.
Баз фото Игоря Шадрина, остальные предоставлены Русским музеем