Поэт, эссеист Зоя Межирова: «Отец считал, что поэзия не профессия, а святое ремесло»
Материал опубликован в №3 печатной версии газеты «Культура» от 27 марта 2025 года.
Об Александре Межирове, одном из самых значительных советских поэтов, фронтовике, участнике боев прорыва блокады Ленинграда, «Культуре» рассказывает его дочь Зоя Межирова.
— С чего началось увлечение Межирова поэтическим словом?
— В раннем детстве его мать, моя бабушка Елизавета Семеновна каждый вечер перед сном Шуры, как его называли в семье, а потом и школьные друзья, начала читать ему стихи — Пушкина, Некрасова, позднее Блока... Она сама очень любила поэзию и хотела, чтобы ее сын тоже ее полюбил. Интересно, что она не читала стихов его младшей сестре Лиде, может быть, потому что у нее рано проявились другие способности — к музыке, и даже Ольга Фабиановна Гнесина, у которой она позднее стала заниматься игрой на фортепьяно, называла ее руки «гениальным аппаратом». Так что музыка и поэзия витали в воздухе двух смежных комнат многонаселенной квартиры в Лебяжьем переулке, что рядом с Замоскворечьем, где родился и рос будущий поэт.
В детстве Шура Межиров стихов не писал. В школе он прочитал все главные произведения мировой литературы. Рядом, почти за углом, был Музей изобразительных искусств имени Пушкина, куда он часто бегал. Вместе все это сформировало его глубокие пристрастия, а отец Петр Израилевич научил сына кабинетной работе. Его письменный стол всегда был в идеальном порядке, на нем не было бумаг, стол был пуст, когда он уходил, и я понимала, как непросто поддерживать такую чистоту. Ведь творческая работа как бы сопротивляется такому порядку, и обычно на столе пишущего книги, рукописи, наброски... В те времена не было еще спасительного интернета, с помощью которого теперь все так легко можно упорядочить в записях.
Писать стихи мой отец начал в старших классах. И одно из стихотворений тех времен, уже мастерски написанное, начиналось дивными строчками:
Тишайший снегопад —
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В столице, как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле...
Он очень любил зиму, много его стихов именно о ней, с ее атмосферой, а одна из книг, которых у него за жизнь вышло больше пятидесяти, называется «Поземка».
— Многие стихотворения вашего отца запоминаются с первого прочтения. Весьма ценная особенность...
— Не только ценная, но и в мире поэзии не часто встречающаяся. И если такая особенность действительно есть, то вряд ли поддается объяснению. Можно предположить, что это происходит из-за упорядоченного музыкального строя стихов. А музыка ведь — основа поэзии. И сущность ее — звук, как говорил Гете...
Еще в школе с двенадцатилетнего возраста Шура Межиров вместе с другом-одноклассником стал обучаться игре в карты. Их учителем был отец друга, профессиональный подпольный игрок. Эта древняя игра, как и цирк, а позднее бильярд, стала страстью всей жизни поэта. У него была феноменальная память, он помнил все уже вышедшие из игры карты. Такая же память была у него на стихи, которые он мог читать наизусть, казалось, бесконечно, удивляя этим и восхищая.
— Военная тема занимает важное место в творчестве Межирова. Считал ли он себя военным поэтом наряду с Симоновым, Твардовским? Часто ли он делился воспоминаниями о войне?
— На фронт отец ушел сразу после выпускного вечера. В его стихотворении «Проводы» есть такие строки:
Без слез проводили меня...
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.
Написано так на роду...
Они, как седые легенды,
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты...
На войне стихи не писались. Когда говорят пушки, музы молчат. Эта поговорка, как известно, возникла из древней фразы, которую в 52 году до нашей эры в своей речи произнес Марк Тулий Цицерон: «Когда гремит оружие, законы молчат».
Дома Межиров никогда ни слова не говорил о войне. Только однажды, будучи уже профессором на Высших литературных курсах в Литературном институте имени Горького, где вел творческий семинар, он согласился рассказать семинаристам, которые его попросили об этом. Вот часть сохранившихся воспоминаний (цитирую по записи поэта Владимира Дагурова, сделанной на последнем выпускном семинаре):
«Судьба моя сложилась таким образом. Всех, кто кончил десятый класс, кто был на ногах, при руках, призвали, в том числе и меня. Потом большинство сказали, что они пошли добровольцами. Однако если говорить по совести и чести, то я добровольцем не был. Более того, я еще не слишком верил в страшные зверства немцев. Потому что не представлял, как это немцы — с Моцартом и Бахом — могут делать такое. Мне ведь было всего 17 лет...
Меня отправили эшелоном на Ленинградский фронт. Эшелон шел месяц с неделей, это были теплушки. Впечатление невероятное: в сущности, открытая рана бытия, какое-то великое событие — оно и сейчас перед глазами. Уже была зима. Я перешел в составе маршевой роты Ладожское озеро. Навстречу гнали детей — словами это выразить невозможно. Я увидел мертвый Ленинград. И впервые увидел, что дворники не работают. Город был вмерзший в лед совершенно. Штабелями лежали трупы...
Я попал в 1-й батальон 864-го полка 189-й дивизии 42-й армии. Все это я помню абсолютно ясно. Меня назначили пулеметчиком, вторым номером. Это значит, надо таскать тяжелый станок. А так как я не богатырского склада, я об этом никому никогда не рассказывал, потому что был убежден, что мне просто никто не поверит... Я попал в пехоту — в глухую оборону, предельно сближенную с немцем: 60 метров, 100 метров, 200 метров, 300 метров... Это был февраль 1942 года. Перед нами стояли эсэсовские батальоны.
Вспоминаются строки Киплинга из стихотворения «Пыль»: «Я шел сквозь ад семь недель, я клянусь, / Там нет ни тьмы, ни жаровен, ни чертей, / Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог. / Отпуска нет на войне...» И действительно, на передовой нет «ни тьмы, ни жаровен, ни чертей», а есть только «пыль, пыль, пыль...». «Пробуй думать о другом. Чуть сон взял верх — задние тебя сомнут...»
Фотография: Игорь Зотин / ТАСС.
