мемуары супругов Рахлиных. «Сибирская сага. 16 лет возвращения» 4
...Климов, который ни при каких обстоятельствах не мог опоздать в Москву, вызвал меня. Я пришел нему в кабинет, и обеспокоенный директор рассказал о ситуации, объяснив, что я должен поехать в Якутск и за любые деньги достать необходимое количество копирки.И мы отправились в Якутск.
Сначала я пришел к начальнику отдела в Министерстве торговли, но он не смог помочь мне. Походы по магазинам и складам также не дали никаких результатов. Уже после обеда я пошел в Министерство сельского хозяйства, куда должен был передать образцы семян с селекционной станции. Меня проводили к агроному, которого я знал, так как он часто приезжал на станцию. Он обратил внимание на мой изможденный вид и уныние и спросил, что случилось. Я рассказал ему всю историю, после чего он предложил: «А напишу-ка я записку своему брату, может быть, он чем поможет». И вскоре в огромном тулупе и на большом грузовике я уже мчался на другой конец города — с запиской к брату агронома.
Незадолго до этого, демобилизовавшись, этот приветливый человек вернулся из Германии. Не могу сказать, почему и каким образом, но у него оказалась копирка. Во всяком случае, он спросил, сколько листов мне нужно. Я попросил сто. Он дал мне их, получил за них двести рублей, и мы оба остались довольны сделкой.
Нас уговорили взять попутчика до Покровска — женщину с маленьким ребенком на руках, директора яслей. Я уступил ей место в кабине рядом с шофером, а сам забрался в кузов и, закутавшись в тулуп, устроился в углу со стороны кабины водителя. Примерно на полпути на обочине стоял небольшой дом, который дорожниками использовался в качестве стоянки. На подъезде к этому дому мотор грузовика вдруг начал чихать. Однако до стоянки мы все-таки дотянули. Егоров объяснил, что в бензин попала вода, которая превратилась в мельчайшие плавающие льдинки.
Он вылил бензин из бака, и, чтобы избавиться от льдинок, профильтровал его через кусок войлока. И хотя Егоров выполнял такую процедуру не первый раз, он случайно намочил руки бензином, а при сильном морозе это очень опасно. Пока Егоров вел машину, он не обращал на это внимание. Только потом заметил, что отморозил пальцы. Мы кое-как доехали до Покровска, где его руку осмотрел врач. Обморожение оказалось настолько серьезным, что Егорову дали больничный лист. Несколько недель он ходил с забинтованными руками, а после, когда бинты сняли, снова сел за руль. Так завершилась миссия «Копировальная бумага» и я снова стал героем дня на селекционной станции.
...Р. Теперь, когда дети стали старше, я начала думать, где и как найти работу. Проблема состояла в том, что по-русски я говорила все еще не очень хорошо. Дома мы продолжали разговаривать по-немецки, даже с детьми. Думаю, мы говорили по-немецки потому, что не хотели терять ощущение другого мира, который все еще где-то существовал. Да, так уж люди устроены, что не теряют надежду даже в самых безнадежных и отчаянных ситуациях.
Однажды я решилась пойти к Климову и попытаться объяснить ему, что я хотела бы тоже работать. Климов просиял, когда я вошла к нему в кабинет, и внимательно слушал меня, пока на ломаном русском языке я излагала ему свой план. Он посмеялся над моими ошибками, но главное, что он понял меня, и я вышла из его кабинета с письмом, адресованным директору детского сада с просьбой принять меня на работу в качестве сменного воспитателя. Я была счастлива. Это было именно то дело, о котором я думала и которым хотела бы заниматься.
Моя работа с детьми и общение с другими воспитателями привели к тому, что мой русский язык стал заметно лучше. И после трех лет жизни в Сибири, я, наконец, стала более тесно общаться с русскими. Я стала понимать, о чем они говорят, их мир, мысли и чувства. Мы встречались и проводили время с разными людьми, которые были гостеприимны и доброжелательны. Они даже соперничали друг с другом, приглашая нае в гости, поскольку для них тоже было интересно пообщаться с такими «странными птицами», как мы. Люди с Запада не часто посещали эти суровые края.
Глубокое впечатление на меня произвело то, каким образом русские женщины создают уют в таких примитивных жилищных условиях, насколько они при таких ограниченных средствах изобретательны в приготовлении потрясающе вкусных блюд. Особенно хорошо у них получались пирожки с разными начинками: с мясом, рыбой, ягодами или капустой. Одна из наших соседок — пожилая, мудрая женщина Анна Семеновна Макрыгина была отличным кулинаром. Она дала мне много хороших советов и рецептов, некоторыми из них я до сих пор пользуюсь. И Израэлю, и детям очень нравилось, когда я что-нибудь изобретала на основе рецептов Анны Семеновны.
Война шла к завершению, и, возможно, поэтому в предвкушении победы и грядущего мира день революции 7 ноября 1944 года праздновался с таким размахом. До этого ничего подобного мы не видели. В празднике принимали участие исключительно все, и у всех было много выпивки и много еды — разные пирожки, мясные и рыбные блюда, салаты, и, естественно, соленые огурцы и квашеная капуста. Самый популярный напиток — бражка, нечто вроде домашнего пива, но в отличие от пива, с очень высоким содержанием алкоголя, невкусного и неаппетитного, тускло-коричневого цвета. От бражки быстро пьянели, а похмелье наступало очень тяжелое. Так что люди пили бражку не потому, что этот напиток нравился им, а для того, чтобы опьянеть.
Нашим детям нравилось на селекционной станции. У Шнеура появились друзья, с которыми он играл. Он пристрастился к чтению книг. Ему было уже восемь лет, Гарриетте — четыре года. По воскресеньям мы ходили в лес или спускались к реке, где дети всегда находили что-нибудь интересное. Я старалась говорить с ними о природе, учила их любить цветы и животных. И Шнеур, и Гарриетта теперь свободно говорили по-русски, и особенно хорошо это получалось у Гарриетты.
Однажды осенью я стояла за нашим домом, слушая издалека, как Гарриетта играет с другими ребятами. Она говорила по-русски так же, как другие дети, и даже быстрее. Наполненная материнской гордостью, я стояла, задумавшись, когда ко мне подошла соседка и спросила, понимаю ли я, что говорит моя маленькая дочь. Я сказала, что понимаю, но не все. Тогда соседка объяснила мне, что Гарриетта ругается самыми страшными нецензурными словами, какие только существуют в русском языке. Я была шокирована, но соседка успокоила меня, сказав, чтобы я не расстраивалась и объяснила Гарриетте, что такие безобразные слова нельзя говорить маленькой девочке. Женщина знала, где моя дочь могла набраться таких слов. В соседнем доме жила семья, о которой ходила дурная слава по всей селекционной станции. Взрослые члены этой семьи часто сквернословили, и дети быстро запомнили бранные слова.
Наша двенадцатиметровая комната служила нам и кухней, и спальней, и гостиной. Маленькое единственное окно покрывалось слоем льда, и от этого в комнату проникало мало света. Мы делали все, чтобы наши дети были счастливы и чувствовали себя в безопасности. Долгими зимними вечерами мы много читали, играли в разные игры и смотрели «сибирский телевизор» — на горящие дрова в печке, которая постоянно топилась.
На тлеющих углях и в язычках пламени возникали разные картинки: звери, дома, леса, города и многое другое — в зависимости от нашего воображения. Когда мы заканчивали обсуждать то, что каждый из нас увидел, я рассказывала детям разные сказки — и уже известные, и те, которые я тут же придумывала, — а они сидели, глядя на огонь, и увлеченно слушали. Яркие отсветы отражались на их маленьких лицах. Эти минуты они очень любили и часто вспоминали о них потом, когда стали взрослыми.
У нас был громкоговоритель. Он был подключен к местной радиостанции, и по нему передавали только одну программу. Каждый день мы слушали новости из Москвы, чтобы быть в курсе мировых событий. Мы часто вспоминали наших родственников в Литве и Дании. И та скудная информация, которая была доступна нам, вызывала у нас озабоченность их судьбами. Мы понимали, что несмотря на все несчастья, которые выпали на нашу долю, нам, в действительности, повезло: мы ведь были так далеко от войны и ее ужасов. Несмотря на страдания и лишения, которые мы испытывали, мы оказались счастливыми людьми, которые не видели войны.
Хотя мы вполне сносно устроились на селекционной станции, неопределенность и незащищенность нашего положения беспокоили нас. В первый вторник каждого месяца мы должны были приходить к местному офицеру НКВД для регистрации. И каждый раз мы ожидали, что нам снова прикажут переехать куда-нибудь еще. Несколько раз во время этих ежемесячных регистрации нас просили заполнить длинные анкеты, касающиеся наших родственников за границей, ответить, какими иностранными языками мы владеем, а также на множество других бессмысленных вопросов. И каждый раз офицер НКВД предупреждал нас, что без специального разрешения мы не имеем права отъезжать от Покровска на расстояние более пяти километров.
В Покровске мы впервые узнали о так называемых закрытых магазинах. Эти магазины не были закрыты в прямом смысле. Они были открыты, но только для очень ограниченного круга лиц, в который входили привилегированные члены партии и руководящие работники. Короче говоря, советская элита. В таких закрытых торговых учреждениях допущенные туда могли покупать товары, которые в обычных магазинах отпускались либо только по карточкам, либо не продавались вообще.
...девятого мая, в десять часов утра самый известный советский диктор Юрий Левитан сообщил о полной и безоговорочной капитуляции германских войск на всех фронтах. Война закончилась!
Война окончилась, но наша жизнь не изменилась. Мы по-прежнему оставались ссыльными. И по-прежнему не могли избавиться от мысли, что можем остаться ссыльными навсегда. В конце мая пришло время сажать картофель. Нам выделили пять соток, и во второй раз за нашу жизнь в Сибири мы посадили картофель. Мы надеялись получить хороший урожай, чтобы улучшить наше финансовое положение. Зимой мы могли бы есть нашу собственную картошку, а не покупать. Однако здесь условия не такие, как в Алтайском крае. Хотя мы ухаживали и оберегали наши посадки, урожай оказался довольно скромным. Нам сказали, что это из-за того, что было мало дождей.
Зато на селекционной станции собрали отличный урожай капусты, и так же, как и другим, нам разрешили купить сто килограммов белых, крепких кочанов. Мы заквасили много капусты, и нам хватило ее на всю зиму. В зимнее время свежих овощей не было, и недостаток витамина С мы восполняли, употребляя в пищу как можно больше квашенной капусты и брусники. Бруснику мы каждую осень собирали сами и хранили в большой бочке в сарае, где она с наступлением морозов замерзала. Всю зиму у нас были мороженые ягоды.
Наша соседка Анна Семеновна научила меня, как надо правильно солить и заквашивать капусту. Никогда раньше я не делала этого, но она дала мне очень простой рецепт, и результат получился отличный. С тех пор я часто удивлялась, почему датские способы закваски такие сложные? А тут все просто: капуста мелко рубится, смешивается с морковью, порезанной на тонкие кусочки, в эту смесь кладут семена тмина и укропа и соль. После недели заквашивания под прессом в большой деревянной бочке капуста готова, и бочку ставят в холодное место. Всю зиму мы ходили в сарай, где держали бочку, набирали в миску мороженую капусту, дома она оттаивала и была очень вкусной.
В бухгалтерии — семь сотрудников. Наш начальник Иван Михайлович Чуркин — человек веселый, правда, иногда непредсказуемый. Небольшого роста, худощавый, он при ходьбе сильно хромал. По этой причине его не призвали в армию. Он превосходно играл на аккордеоне, хорошо пил водку, а также все, что мог достать. Эти два его таланта прекрасно уживались вместе. Поскольку на селекционной станции он был единственным, кто умел играть на аккордеоне, то его приглашали на все юбилеи, торжества, свадьбы и вечеринки. Это его вполне устраивало. Когда он приходил на работу в понедельник, то с похмелья у него очень болела голова, и ему страшно хотелось чего-нибудь выпить. Часто Чуркин оставался дома, и я, его заместитель, должен был следить за тем, чтобы в бухгалтерии все шло по графику.
Селекционная станция напрямую подчинялась Министерству сельского хозяйства в Москве, и все ее затраты заранее были заложены в бюджет министерства. Это облегчало работу. Надо только следить, чтобы суммы, выделенные из бюджета, не превышали статьи расходов. Так что работа в бухгалтерии относилась к разряду спокойных и не очень сложных, и все работники хорошо относились друг к другу.
Я постепенно освоился и научился еще быстрее, чем на Алтае, считать на счетах. Кроме того, я научился делать самокрутки из газеты и курить очень крепкую махорку — крупно нарубленный табак. Теперь я мало чем отличался от других и по многим признакам считался одним из них. Так же, как и Рахиль и дети, которые, хотя и не курили крепкую махорку, но тоже теперь мало чем отличались от других. Одним словом, если это наше «превращение» и было основной целью Сталина и его помощников, ответственных за нашу депортацию, то следует признать: они преуспели в этом.
Работали на селекционной станции и такие умные и любознательные агрономы, которые хотели улучшить свои скромные знания иностранных языков. Они попросили меня помочь им с английским. Я согласился и стал заниматься с ними по два часа в неделю. Мне нравилось, что я снова учитель.
Однажды, где-то в середине осени 1945 года меня вызвал Климов и сказал, что, к сожалению, освобождает меня от работы в бухгалтерии, потому что тот человек, на чье место я был принят, вернулся из армии и должен занять свое прежнее место работы. Я очень расстроился, услышав это, но Климов меня успокоил, пообещав найти другую работу.
Вскоре он снова вызвал меня и с улыбкой сообщил, что я могу начать работать у Виктора Васильевича Тарасова в качестве его... правой руки в отделе по выведению новых сортов томатов. В буквальном смысле «в качестве правой руки».
Дело в том, что за несколько дней до окончания войны Тарасов потерял руку в одном из боев на подступах к Берлину. До войны он работал агрономом в этом отделе и, вернувшись, занял свое прежнее место. За растениями нужно было вести тщательные наблюдения, делать многочисленные записи и составлять отчеты. Пока Тарасов учился писать левой рукой, я выполнял все письменные работы за него и помогал всем, чем мог. Моя должность называлась «старший технический сотрудник отдела по культивированию томатов». Третьим сотрудником в нашем отделе был Сун Сян Тин, или «Миша-Китаец», как все звали его на селекционной станции. Он был одним из тех многих китайцев, которые приехали в Россию еще до революции и осели здесь. Миша начал работать на станции еще в начале 30-х годов. Как только в Покровске открыли научно-исследовательскую станцию, он получил должность технического работника и выполнял всю практическую работу по уходу за теплицами и парниками.
Сун Сян Тин был первым китайцем, с которым я так близко общался. Со временем мы подружились. Мне нравились его мудрые, добрые глаза, энергичные движения. Он был среднего роста, худощав. Отличный растениевод и, возможно, один из самых старательных и добросовестных людей в Покровске. Миша стал моим учителем по выращиванию помидоров в экстремальных условиях Крайнего Севера. И вскоре мне стала нравиться моя новая профессия. Никогда не забуду моего учителя и многих часов, которые мы провели друг с другом.
Климат в Якутии плохо подходит для культивирования томатов, и в задачу отдела входило разрабатывать такие сорта, которые могли давать хорошие урожаи в таком суровом климате. За основу взяли американский сорт помидоров под названием «Бизон», и мы продолжали работать с ним, применяя метод селекции. Когда растения достигали определенного размера, их пересаживали в парники. Однако ночи были очень холодными, и, чтобы защитить хрупкие растения, каждую ночь парники накрывали соломенными матами. Утром мы снимали маты и открывали парники. Примерно в середине июня растения пересаживали в открытый грунт.
Уже в начале августа начинались заморозки, и тогда мы разжигали костры, чтобы защитить растения от холода. Мы с Мишей были ответственными за выполнение этой работы. Когда костры разгорались в полную силу, мы садились с ним в маленькую примитивную палатку и курили самокрутки. Рассказывали друг другу о нашей прежней жизни, о том, где бывали и что видели. Нам очень нравилось вместе бывать на этих ночных дежурствах. Миша любил рассказывать о Китае, китайских обычаях и традициях. Я помню, например, как он говорил о том, что был шокирован отсутствием культуры приготовления и подачи пищи и у европейцев, и у русских. Миша рассказывал, что по китайскому обычаю за стол могут садиться только четыре человека, поскольку при большем количестве людей за столом приличного разговора не получится. Кроме того, китайцы больше одного вида пищи на стол сразу никогда не ставят. Варварским и некультурным считается смешивать разную еду на одной тарелке. Всего же гостям принято подавать восемь блюд минимум и сорок восемь максимум.
Мой новый друг курил не только крепкую махорку, но и опиум. Он не пытался скрывать это от меня и признавался, что ему нравится опиум. Время от времени он курил его и на работе.
...Р. Война закончилась, карточную систему отменили. Но теперь стало еще труднее покупать хлеб и сахар, не говоря уж о масле. Пока были карточки, нам гарантировался, по край ней мере, минимум продуктов. Сейчас же — никаких гарантий. Нас теперь отсылали на частный рынок, где цены зашкаливали. Такие расходы мы позволить себе не могли.
...Я уже неплохо говорила по-русски, и проблем с языком у меня практически не было. Я стала много читать: Пушкина, Толстого, Тургенева, Достоевского и многих других известных авторов, произведения которых не читала на датском. На селекционной станции была хорошая библиотека, и я стала ее постоянным посетителем. Теперь, когда я не только читала, но и свободно говорила по-русски, многие признавались, как им вначале трудно было понять меня. И хотя не понимали ни слова, они кивали головами, притворяясь, будто все поняли.
Однажды, кажется, в начале июля 1946 года, в одной из газет мы прочитали, что несколько западных стран, оккупированных немцами во время войны и теперь освобожденных, вновь открывают свои посольства и представительства в Москве. И Дания — в их числе. Я помню, что прочла это сообщение с учащенно бьющимся сердцем. У меня сразу же появилась мысль связаться с посольством Дании, но я не знала как. Кроме того, Израэль и я понимали, насколько это рискованно. Нельзя было исключать, что власти отреагируют на это неоднозначно, и мы подвергнемся еще более суровым испытаниям за попытку связаться с представителями иностранного государства. Возможно, что нас обвинят в антисоветских намерениях, шпионаже или подрывной деятельности по заданию мирового империализма. Короче, во всем, что советским властным чиновникам придет в голову. Мы хорошо понимали, что изобретательности в таких делах им не занимать.
Примерно в это же время Израэль получил ответ на запрос о судьбе его семьи, оставшейся в Литве. Власти сообщали, что не смогли найти его родственников — все они были уничтожены нацистами.
Мы долго и тщательно продумывали разные варианты, как связаться с посольством Дании. Однако вскоре все разрешилось самым неожиданным образом. Мы узнали, что Яков Иванович Климов собирается в командировку в Москву, и Израэль решил поговорить с ним. Он сказал Климову, что я хочу связаться с посольством Дании в Москве, чтобы сделать запрос о моих родственниках в Дании, но мы не осмеливаемся отправлять такое письмо по почте. Израэль попросил его взять письмо и проследить, чтобы оно попало в датское посольство. Без каких-либо колебаний Климов согласился отвезти письмо, добавив, что ему это не трудно будет сделать
Да, действительно, сделать это было не трудно. А что если обнаружится, что он действует как курьер каких-то депортированных, которые хотят связаться с западным посольством? Тогда у него могут возникнуть серьезные проблемы, даже несмотря на его высокую должность и многолетнее членство в партии. В то время людей сажали в тюрьмы и лагеря и за более мелкие провинности. Я думаю, что Климов хорошо осознавал огромный риск, связанный с нашей просьбой, но, тем не менее, не колеблясь, взял наше письмо из чисто человеческих побуждений.
Это был один из самых мужественных поступков тех людей, которые помогали нам на протяжении всей нашей ссылки. Помощь Климова стала решающей в нашей судьбе, и в наших сердцах мы навсегда сохраним благодарность этому человеку. Он охотно выполнил, казалось бы, очень простую и безобидную просьбу, которая несла в себе как серьезную опасность для его жизни и карьеры, так и далеко идущие последствия для нас.
Моя карьера эксперта по томатам продолжалась всего восемь месяцев, после чего я снова стал школьным учителем. Жена Климова, Анастасия Алексеевна, преподавала русский язык в Покровской школе. Осенью 1947 года, когда закончились каникулы, она спросила меня, не хотел бы я преподавать в школе немецкий язык. Она помнила, что когда мы приехали из Якутска, я приходил в школу устраиваться. Я с радостью принял ее предложение. Итак, я опять стал учительствовать.
Мы занимались по тому же учебнику, где первое немецкое предложение было «Anna und Marta baden», а поскольку некоторые ученики были знакомы с моими учениками из Якутска, то вскоре восстановилось мое прежнее прозвище «Баден», а Шнеура стали звать «Баденуол». В этой школе училось много якутов, и большинство учителей — тоже якуты.
В интернате при школе жили ученики, приехавшие из самых отдаленных уголков района, на территории которого могла бы разместиться половина Дании. Однако жителей в районе насчитывалось не слишком много: примерно около шестнадцати тысяч, в сотни раз меньше, чем в Дании. Многие ученики — единственные, кто в семьях умел читать и писать. Борьба с безграмотностью в этом отдаленном уголке Сибири пока еще не принесла впечатляющих результатов.
Менталитет якутов отличается от менталитета русских. И потому не сразу можно понять их образ мышления и характер. Основные занятия — оленеводство, охота и рыбная ловля. Много веков у них не было письменности, и все их легенды и традиции передавались из уст в уста, от одного поколения к другому. Шаманизм имел глубокие корни в их культуре, и советской власти пришлось долго бороться с ним. Надо сказать, что никто окончательно не победил. Некоторые традиционные якутские праздники приходились на летние месяцы, и это было ярким примером того, насколько якуты привязаны к своим старым культурным традициям и обрядам, отправляемым по ночам. В такие ночи Покровск оглашался однообразным ритмическим пением, сопровождаемым горловыми вибрирующими звуками, различными завываниями и простыми ударами по бубну рукой или специальной деревянной колотушкой. Это действо, монотонное и самозабвенное, без энтузиазма воспринималось нами.
После образования Якутской автономной советской социалистической Республики в 1922 году у якутов появилась письменность. Вначале — на базе латинского алфавита, а в 1940 году — на основе кириллицы. Звукам, для отображения которых не нашлось русских букв, оставили латинское написание. Стали выходить газеты, журналы и книги на якутском языке. Переводили произведения как русских, так и зарубежных классиков. Открыли театр, где и пьесы, и оперы исполнялись на родном языке оленеводов, охотников и шаманов. Тем не менее переход к современному образу жизни был трудным, и на это требовалось время. Как и другие угнетенные национальные меньшинства, якутский народ страдал от культурного давления, которому его подвергали русские. С незапамятных времен отношения между русскими и якутами были натянутыми, и ничего не изменилось ни во время революции, ни спустя многие годы после. Взаимная враждебность открыто проявлялась в конфликтах с жестокими драками, которые возникали после пьянок.
Иногда зимой раздавался стук в дверь, и, открыв ее, мы видели якута, который привез кое-что на продажу. Он что-то непонятно бормотал по-якутски, и мы впускали его в дом. Он заходил внутрь, но оставался стоять у дверей, замерев в молчании. Было такое ощущение, что он оттаивал. Мы встречали таких людей зимой на улице. Их брови, ресницы и волосы были покрыты инеем, и когда они входили в помещение, им нужно было какое-то время, чтобы привыкнуть к теплу. Считалось невежливым сразу начинать с ними разговор. Если же, как только они входили, к ним обращались с вопросом, то ответа не получали. Но и ждать долго тоже не следовало: вошедший никогда бы не начал разговор первым. Таков был ритуал, который всякий раз повторялся, и мы изучили его правила. Обычно якуты продавали молоко и оленину. Молоко замораживали в форме глубокой тарелки или чаши. Сливки замораживались на поверхности этого круга, и дети очень любили соскребать их ложками и есть как мороженое.
Если мы что-нибудь у якута покупали, то лед молчания ломался, и продавец долго рассказывал, как он ехал до Покровска из деревни, или же о том, как лучше всего готовить мясо, и как хорошо, что мы едим оленину. Закончив рассказ, он снова выходил на мороз, чтобы отправиться на оленьей упряжке к следующему покупателю. Иногда якуты привозили на продажу зайцев или дичь: куропаток и глухарей, которых в здешних лесах водилось очень много.
То, что произошло с якутским народом после революции, оставило свой отпечаток на нем. Угнетение и дискриминация, которые эти люди испытывали годами, сделали их чувствительными и ранимыми. И для учителей-неякутов это создавало трудности. Необдуманное замечание могло вызвать совершенно неожиданную реакцию. Если кто-то из учителей делал выговор или строго разговаривал с каким-нибудь учеником-якутом, то тот мог замкнуться и потом постоянно молчал, и почти невозможно было снова войти с ним в контакт. В другой раз на подобные замечания ученик мог отреагировать агрессивно, обвинив учителя, что строг он только потому, что не любит якутов. Так что мне несколько месяцев пришлось вырабатывать тактику общения с этими своенравными учениками: никогда не повышать голос, быть более осторожным, когда шутишь, никогда не иронизировать, чтобы они не подумали, что над ними насмехаются, и быть справедливым, чтобы они не чувствовали какой-либо дискриминации по сравнению со своими русскими одноклассниками.
Многие учащиеся были очень умными, живыми и схватывали все на лету. Они могли спорить, если что-то не соответствовало их понятиям. На одном из уроков немецкого языка мы переводили текст, в котором несколько раз повторялось выражение «крыша красная». Один из учеников на это отреагировал: «Как так? Крыша не бывает красной!» «Странность» его заявления объяснялась тем, что в Якутии не строили домов с черепичными крышами. Ученики оценивали новую информацию на основе своего собственного опыта и мироощущения.
Поначалу мне было трудно различать моих учеников и запоминать их фамилии. Большинство из них заканчивалось на «ов» или «ев»: Петров, Николаев, Сидоров, Иванов. И похожие фамилии — почти во всех классах. Для европейцев якуты внешне похожи друг на друга. У них типично монголоидные черты — раскосые черные глаза, плоские носы, черные волосы. И потребовалось много времени, чтобы разобраться, кто из них Сидоров, кто Иванов, а кто Петров или Сергеев.
У учеников — свои трудности. Они, например, долго не могли привыкнуть правильно обращаться к учителям. В якутском языке нет официальной формы обращения, есть только фамильярная. И по-русски они ей тоже пользовались. Впрочем, со временем обращаясь к учителю они стали говорить более уважительно.
Несмотря на все эти трудности, у меня сложились хорошие отношения с моими учениками. Большое впечатление на них произвело то, что я владею пятью языками. Благодаря этому я пользовался уважением у них. Как и в Якутске, мне очень часто приходилось отвечать на такие вопросы, которые не относились к изучению немецкого языка.
В то время в Советском Союзе Поль Робсон был одним из самых популярных зарубежных певцов. Советские газеты часто писали, что он подвергается гонениям потому, что, во-первых, негр, а во-вторых, из-за того, что он прогрессивный борец за гражданские права негров. Однажды один из моих учеников задал мне вопрос, почему Поль Робсон не уедет из Соединенных Штатов и не переедет в Советский Союз, где ему будет гораздо лучше. При ответе на такие вопросы очень важно иметь в виду политику партии, которой должен следовать учитель и ни в коем случае не отклоняться от ее официального курса. Немного подумав, я ответил, что, конечно, Полю Робсону было бы гораздо лучше в Советском Союзе, но его гражданский долг остаться в Соединенных Штатах, чтобы помочь черным бороться против дискриминации, которой их подвергают белые. И если Поль Робсон будет жить в другой стране, то черные так и останутся людьми без прав и все погибнут из-за неравенства, дискриминации и отсутствия хороших песен.
Отвечая на такие вопросы, учитель всегда должен быть готов дать ответ, который бы соответствовал линии партии. Атлетам необходимо постоянно тренироваться, чтобы быть в форме. Точно так же люди, занимающие ответственные посты в Советском Союзе, обязаны постоянно поддерживать хорошую политическую форму.
Все учителя обязаны были заниматься в политических кружках. В дополнение к нашей работе по подготовке к урокам, мы два часа в неделю изучали диалектический материализм, историю партии, а также мысли и высказывания Маркса, Ленина и, особенно Сталина, о классовой борьбе, экономическом развитии при социализме и роли пролетариата как авангарда партии. На каждое занятие политкружка мы приходили с докладами по теме, которую изучали на предыдущем занятии. Важно было быть в курсе всего происходящего и принимать активное участие во всех занятиях. В конце учебного года какой-нибудь партийный секретарь из местного комитета партии приезжал в школу, чтобы проэкзаменовать членов политкружка. Если его не удовлетворяла политическая подготовка учителей, он требовал, чтобы они вернулись к изучению того же материала на следующий год. Поэтому мы все старались сдать экзамен и не получать выговоры от какого-нибудь строгого функционера из районного комитета партии. Как правило, политкружок вел секретарь парторганизации школы.
Среди членов политкружка я оказался единственным, кто знал иностранные языки, поэтому мои коллеги часто обращались ко мне с просьбой объяснить им значение незнакомых иностранных слов.
Однажды я шел домой с такого собрания вместе с коллегой, который спросил меня кто такой «космополит». Я объяснил ему значение и происхождение этого греческого слова. Я сказал, что космополит — это житель мира, который чувствует себя как дома везде, независимо от страны проживания и от национального происхождения. Это — нормальный человек, который всюду хорошо приспосабливается, разносторонний и опытный. Я не придал большого значения нашему короткому разговору. Для меня вопрос коллеги был одним из многих, которые мне задавали. Я просто в очередной раз объяснил значение еще одного иностранного слова.
Однако вскоре у меня появилось другое представление о ситуации, возникшей на вечерней дороге домой. Как раз в это время Сталин начал кампанию против космополитов. Это была «охота на ведьм» с определенным антисемитскими оттенком. Она была направлена против всех инакомыслящих, против каждого, кто хотел иметь или уже имел связи с Западом, а также против любого, кто по неосторожности высказывался с симпатией о западной культуре и западном образе жизни. Радио, газеты и журналы ополчились на «безродных космополитов», и сталинская интерпретация этого слова в корне отличалась от той, которую я дал моему коллеге.
Оказывается, наивные были греки. Они и не подозревали, что много веков спустя хитрые космополиты примутся угрозами и шантажом подрывать советское государство изнутри. Эти мелкие, но очень злобные и коварные человекоподобные существа проникли во всю систему, и все советские люди должны теперь быть начеку, остерегаться интриг и ловушек космополитов. Советским людям рисовали пугающие портреты чудовищных монстров, которые ни перед чем не остановятся, чтобы воспрепятствовать победному шествию социализма в направлении высшей его стадии — к коммунизма.
Теперь я разобрался в том, что происходило. А что мой коллега? Как член партии он был хорошо информирован о кампании против космополитов, вот почему и спросил меня про это слово.
Я стал нервничать. Ведь если бы он захотел поставить меня в трудное положение, то мог бы сделать это очень легко, сообщив в партком о том, как я объяснил ему значение слова, звучавшего во всех партийных речах и растиражированного советскими печатью и радио. Я боялся, что однажды на меня укажут, как на «безродного космополита» или как на человека, симпатизирующего этим монстрам. Конечно, чтобы представить меня образцом воинствующего космополитизма, не нужно было иметь большого воображения. Но, к счастью, мой коллега не стал разглашать информацию, полученную им на вечерней дороге, и ничего страшного не случилось.
...Со временем мы стали жить так же, как и все население Покровска. Единственное, что нас отличало от других, — это то, что мы не могли без особого разрешения отъезжать от города на расстояние более пяти километров. Если мы хотели поехать, например, в Якутск, то должны были заранее обратиться в НКВД с подробным объяснением цели нашей поездки. Некоторые депортированные попытались съездить в Якутск без разрешения. Это им дорого обошлось: их посадили на неделю под арест на хлеб и воду. А в остальном мы жили, как и все другие люди в Покровске, и власти к нам относились как к обычным советским гражданам. Мы даже имели право голосовать, то есть ходить к избирательным урнам и выбирать тех кандидатов в депутаты, которые уже фактически были выбраны. Так что выборы, по большей части, являлись чисто символическими. При этом проблемы воздержавшихся от голосования не существовало. Народ голосовал стопроцентно.
Дети наши росли. Шнеура приняли в пионеры, а позже и в комсомол (Коммунистический союз молодежи). То же произошло и с Гарриеттой. Самуэль ходил в детский сад, когда мы оба работали.
Мы, можно сказать, окончательно адаптировались к окружающей нас обстановке, приспособились к политическим, климатическим и экономическим условиям. Мы хорошо знали, как вести себя с представителями власти и что надо быть осторожными в высказываниях о политике в присутствии посторонних. Мы жили по пословице «Когда находишься в Риме, поступай, как поступают римляне». С другой стороны, мы научились радоваться каждой минуте, которую проводили с друзьями и знакомыми из Литвы. С ними мы могли свободно, не боясь, говорить обо всем, о чем думали. С годами мы научились готовиться к долгой, студеной и темной зиме, как и местные жители, запасаясь ягодами, грибами и квашеной капустой. Мы так же, как и они, покупали в магазинах все, что можно купить. Из-за постоянной нехватки товаров нельзя было предугадать, что в следующий раз станет дефицитом. И в этом отношении можно смело утверждать: властям удалось достичь своей цели в попытке переделать нас из «граждан высшего общества» капиталистической страны в обыкновенных сибиряков или якутов в бесклассовом советском обществе.
Однако эта «переделка» ни в коей мере не повлияла на наши убеждения и веру. Ни души наши, ни разум не могли принять эту систему, и никогда мы не испытали никакой благодарности или, тем более, симпатии к ней и разным ее проявлениям. Мы хорошо понимали, как много делалось, чтобы создать равенство и социальные блага для всех граждан страны, и видели, что медленно, но идет экономический рост в послевоенные годы, однако никогда не чувствовали, что эти успехи как-то касаются нас. Это была не наша страна и не наша культура. Мы не ненавидели систему, но, с учетом того, что пережили, никогда не любили ее. Мы ей не принадлежали. Нашим постоянным и единственным жела?
Сначала я пришел к начальнику отдела в Министерстве торговли, но он не смог помочь мне. Походы по магазинам и складам также не дали никаких результатов. Уже после обеда я пошел в Министерство сельского хозяйства, куда должен был передать образцы семян с селекционной станции. Меня проводили к агроному, которого я знал, так как он часто приезжал на станцию. Он обратил внимание на мой изможденный вид и уныние и спросил, что случилось. Я рассказал ему всю историю, после чего он предложил: «А напишу-ка я записку своему брату, может быть, он чем поможет». И вскоре в огромном тулупе и на большом грузовике я уже мчался на другой конец города — с запиской к брату агронома.
Незадолго до этого, демобилизовавшись, этот приветливый человек вернулся из Германии. Не могу сказать, почему и каким образом, но у него оказалась копирка. Во всяком случае, он спросил, сколько листов мне нужно. Я попросил сто. Он дал мне их, получил за них двести рублей, и мы оба остались довольны сделкой.
Нас уговорили взять попутчика до Покровска — женщину с маленьким ребенком на руках, директора яслей. Я уступил ей место в кабине рядом с шофером, а сам забрался в кузов и, закутавшись в тулуп, устроился в углу со стороны кабины водителя. Примерно на полпути на обочине стоял небольшой дом, который дорожниками использовался в качестве стоянки. На подъезде к этому дому мотор грузовика вдруг начал чихать. Однако до стоянки мы все-таки дотянули. Егоров объяснил, что в бензин попала вода, которая превратилась в мельчайшие плавающие льдинки.
Он вылил бензин из бака, и, чтобы избавиться от льдинок, профильтровал его через кусок войлока. И хотя Егоров выполнял такую процедуру не первый раз, он случайно намочил руки бензином, а при сильном морозе это очень опасно. Пока Егоров вел машину, он не обращал на это внимание. Только потом заметил, что отморозил пальцы. Мы кое-как доехали до Покровска, где его руку осмотрел врач. Обморожение оказалось настолько серьезным, что Егорову дали больничный лист. Несколько недель он ходил с забинтованными руками, а после, когда бинты сняли, снова сел за руль. Так завершилась миссия «Копировальная бумага» и я снова стал героем дня на селекционной станции.
...Р. Теперь, когда дети стали старше, я начала думать, где и как найти работу. Проблема состояла в том, что по-русски я говорила все еще не очень хорошо. Дома мы продолжали разговаривать по-немецки, даже с детьми. Думаю, мы говорили по-немецки потому, что не хотели терять ощущение другого мира, который все еще где-то существовал. Да, так уж люди устроены, что не теряют надежду даже в самых безнадежных и отчаянных ситуациях.
Однажды я решилась пойти к Климову и попытаться объяснить ему, что я хотела бы тоже работать. Климов просиял, когда я вошла к нему в кабинет, и внимательно слушал меня, пока на ломаном русском языке я излагала ему свой план. Он посмеялся над моими ошибками, но главное, что он понял меня, и я вышла из его кабинета с письмом, адресованным директору детского сада с просьбой принять меня на работу в качестве сменного воспитателя. Я была счастлива. Это было именно то дело, о котором я думала и которым хотела бы заниматься.
Моя работа с детьми и общение с другими воспитателями привели к тому, что мой русский язык стал заметно лучше. И после трех лет жизни в Сибири, я, наконец, стала более тесно общаться с русскими. Я стала понимать, о чем они говорят, их мир, мысли и чувства. Мы встречались и проводили время с разными людьми, которые были гостеприимны и доброжелательны. Они даже соперничали друг с другом, приглашая нае в гости, поскольку для них тоже было интересно пообщаться с такими «странными птицами», как мы. Люди с Запада не часто посещали эти суровые края.
Глубокое впечатление на меня произвело то, каким образом русские женщины создают уют в таких примитивных жилищных условиях, насколько они при таких ограниченных средствах изобретательны в приготовлении потрясающе вкусных блюд. Особенно хорошо у них получались пирожки с разными начинками: с мясом, рыбой, ягодами или капустой. Одна из наших соседок — пожилая, мудрая женщина Анна Семеновна Макрыгина была отличным кулинаром. Она дала мне много хороших советов и рецептов, некоторыми из них я до сих пор пользуюсь. И Израэлю, и детям очень нравилось, когда я что-нибудь изобретала на основе рецептов Анны Семеновны.
Война шла к завершению, и, возможно, поэтому в предвкушении победы и грядущего мира день революции 7 ноября 1944 года праздновался с таким размахом. До этого ничего подобного мы не видели. В празднике принимали участие исключительно все, и у всех было много выпивки и много еды — разные пирожки, мясные и рыбные блюда, салаты, и, естественно, соленые огурцы и квашеная капуста. Самый популярный напиток — бражка, нечто вроде домашнего пива, но в отличие от пива, с очень высоким содержанием алкоголя, невкусного и неаппетитного, тускло-коричневого цвета. От бражки быстро пьянели, а похмелье наступало очень тяжелое. Так что люди пили бражку не потому, что этот напиток нравился им, а для того, чтобы опьянеть.
Нашим детям нравилось на селекционной станции. У Шнеура появились друзья, с которыми он играл. Он пристрастился к чтению книг. Ему было уже восемь лет, Гарриетте — четыре года. По воскресеньям мы ходили в лес или спускались к реке, где дети всегда находили что-нибудь интересное. Я старалась говорить с ними о природе, учила их любить цветы и животных. И Шнеур, и Гарриетта теперь свободно говорили по-русски, и особенно хорошо это получалось у Гарриетты.
Однажды осенью я стояла за нашим домом, слушая издалека, как Гарриетта играет с другими ребятами. Она говорила по-русски так же, как другие дети, и даже быстрее. Наполненная материнской гордостью, я стояла, задумавшись, когда ко мне подошла соседка и спросила, понимаю ли я, что говорит моя маленькая дочь. Я сказала, что понимаю, но не все. Тогда соседка объяснила мне, что Гарриетта ругается самыми страшными нецензурными словами, какие только существуют в русском языке. Я была шокирована, но соседка успокоила меня, сказав, чтобы я не расстраивалась и объяснила Гарриетте, что такие безобразные слова нельзя говорить маленькой девочке. Женщина знала, где моя дочь могла набраться таких слов. В соседнем доме жила семья, о которой ходила дурная слава по всей селекционной станции. Взрослые члены этой семьи часто сквернословили, и дети быстро запомнили бранные слова.
Наша двенадцатиметровая комната служила нам и кухней, и спальней, и гостиной. Маленькое единственное окно покрывалось слоем льда, и от этого в комнату проникало мало света. Мы делали все, чтобы наши дети были счастливы и чувствовали себя в безопасности. Долгими зимними вечерами мы много читали, играли в разные игры и смотрели «сибирский телевизор» — на горящие дрова в печке, которая постоянно топилась.
На тлеющих углях и в язычках пламени возникали разные картинки: звери, дома, леса, города и многое другое — в зависимости от нашего воображения. Когда мы заканчивали обсуждать то, что каждый из нас увидел, я рассказывала детям разные сказки — и уже известные, и те, которые я тут же придумывала, — а они сидели, глядя на огонь, и увлеченно слушали. Яркие отсветы отражались на их маленьких лицах. Эти минуты они очень любили и часто вспоминали о них потом, когда стали взрослыми.
У нас был громкоговоритель. Он был подключен к местной радиостанции, и по нему передавали только одну программу. Каждый день мы слушали новости из Москвы, чтобы быть в курсе мировых событий. Мы часто вспоминали наших родственников в Литве и Дании. И та скудная информация, которая была доступна нам, вызывала у нас озабоченность их судьбами. Мы понимали, что несмотря на все несчастья, которые выпали на нашу долю, нам, в действительности, повезло: мы ведь были так далеко от войны и ее ужасов. Несмотря на страдания и лишения, которые мы испытывали, мы оказались счастливыми людьми, которые не видели войны.
Хотя мы вполне сносно устроились на селекционной станции, неопределенность и незащищенность нашего положения беспокоили нас. В первый вторник каждого месяца мы должны были приходить к местному офицеру НКВД для регистрации. И каждый раз мы ожидали, что нам снова прикажут переехать куда-нибудь еще. Несколько раз во время этих ежемесячных регистрации нас просили заполнить длинные анкеты, касающиеся наших родственников за границей, ответить, какими иностранными языками мы владеем, а также на множество других бессмысленных вопросов. И каждый раз офицер НКВД предупреждал нас, что без специального разрешения мы не имеем права отъезжать от Покровска на расстояние более пяти километров.
В Покровске мы впервые узнали о так называемых закрытых магазинах. Эти магазины не были закрыты в прямом смысле. Они были открыты, но только для очень ограниченного круга лиц, в который входили привилегированные члены партии и руководящие работники. Короче говоря, советская элита. В таких закрытых торговых учреждениях допущенные туда могли покупать товары, которые в обычных магазинах отпускались либо только по карточкам, либо не продавались вообще.
...девятого мая, в десять часов утра самый известный советский диктор Юрий Левитан сообщил о полной и безоговорочной капитуляции германских войск на всех фронтах. Война закончилась!
Война окончилась, но наша жизнь не изменилась. Мы по-прежнему оставались ссыльными. И по-прежнему не могли избавиться от мысли, что можем остаться ссыльными навсегда. В конце мая пришло время сажать картофель. Нам выделили пять соток, и во второй раз за нашу жизнь в Сибири мы посадили картофель. Мы надеялись получить хороший урожай, чтобы улучшить наше финансовое положение. Зимой мы могли бы есть нашу собственную картошку, а не покупать. Однако здесь условия не такие, как в Алтайском крае. Хотя мы ухаживали и оберегали наши посадки, урожай оказался довольно скромным. Нам сказали, что это из-за того, что было мало дождей.
Зато на селекционной станции собрали отличный урожай капусты, и так же, как и другим, нам разрешили купить сто килограммов белых, крепких кочанов. Мы заквасили много капусты, и нам хватило ее на всю зиму. В зимнее время свежих овощей не было, и недостаток витамина С мы восполняли, употребляя в пищу как можно больше квашенной капусты и брусники. Бруснику мы каждую осень собирали сами и хранили в большой бочке в сарае, где она с наступлением морозов замерзала. Всю зиму у нас были мороженые ягоды.
Наша соседка Анна Семеновна научила меня, как надо правильно солить и заквашивать капусту. Никогда раньше я не делала этого, но она дала мне очень простой рецепт, и результат получился отличный. С тех пор я часто удивлялась, почему датские способы закваски такие сложные? А тут все просто: капуста мелко рубится, смешивается с морковью, порезанной на тонкие кусочки, в эту смесь кладут семена тмина и укропа и соль. После недели заквашивания под прессом в большой деревянной бочке капуста готова, и бочку ставят в холодное место. Всю зиму мы ходили в сарай, где держали бочку, набирали в миску мороженую капусту, дома она оттаивала и была очень вкусной.
В бухгалтерии — семь сотрудников. Наш начальник Иван Михайлович Чуркин — человек веселый, правда, иногда непредсказуемый. Небольшого роста, худощавый, он при ходьбе сильно хромал. По этой причине его не призвали в армию. Он превосходно играл на аккордеоне, хорошо пил водку, а также все, что мог достать. Эти два его таланта прекрасно уживались вместе. Поскольку на селекционной станции он был единственным, кто умел играть на аккордеоне, то его приглашали на все юбилеи, торжества, свадьбы и вечеринки. Это его вполне устраивало. Когда он приходил на работу в понедельник, то с похмелья у него очень болела голова, и ему страшно хотелось чего-нибудь выпить. Часто Чуркин оставался дома, и я, его заместитель, должен был следить за тем, чтобы в бухгалтерии все шло по графику.
Селекционная станция напрямую подчинялась Министерству сельского хозяйства в Москве, и все ее затраты заранее были заложены в бюджет министерства. Это облегчало работу. Надо только следить, чтобы суммы, выделенные из бюджета, не превышали статьи расходов. Так что работа в бухгалтерии относилась к разряду спокойных и не очень сложных, и все работники хорошо относились друг к другу.
Я постепенно освоился и научился еще быстрее, чем на Алтае, считать на счетах. Кроме того, я научился делать самокрутки из газеты и курить очень крепкую махорку — крупно нарубленный табак. Теперь я мало чем отличался от других и по многим признакам считался одним из них. Так же, как и Рахиль и дети, которые, хотя и не курили крепкую махорку, но тоже теперь мало чем отличались от других. Одним словом, если это наше «превращение» и было основной целью Сталина и его помощников, ответственных за нашу депортацию, то следует признать: они преуспели в этом.
Работали на селекционной станции и такие умные и любознательные агрономы, которые хотели улучшить свои скромные знания иностранных языков. Они попросили меня помочь им с английским. Я согласился и стал заниматься с ними по два часа в неделю. Мне нравилось, что я снова учитель.
Однажды, где-то в середине осени 1945 года меня вызвал Климов и сказал, что, к сожалению, освобождает меня от работы в бухгалтерии, потому что тот человек, на чье место я был принят, вернулся из армии и должен занять свое прежнее место работы. Я очень расстроился, услышав это, но Климов меня успокоил, пообещав найти другую работу.
Вскоре он снова вызвал меня и с улыбкой сообщил, что я могу начать работать у Виктора Васильевича Тарасова в качестве его... правой руки в отделе по выведению новых сортов томатов. В буквальном смысле «в качестве правой руки».
Дело в том, что за несколько дней до окончания войны Тарасов потерял руку в одном из боев на подступах к Берлину. До войны он работал агрономом в этом отделе и, вернувшись, занял свое прежнее место. За растениями нужно было вести тщательные наблюдения, делать многочисленные записи и составлять отчеты. Пока Тарасов учился писать левой рукой, я выполнял все письменные работы за него и помогал всем, чем мог. Моя должность называлась «старший технический сотрудник отдела по культивированию томатов». Третьим сотрудником в нашем отделе был Сун Сян Тин, или «Миша-Китаец», как все звали его на селекционной станции. Он был одним из тех многих китайцев, которые приехали в Россию еще до революции и осели здесь. Миша начал работать на станции еще в начале 30-х годов. Как только в Покровске открыли научно-исследовательскую станцию, он получил должность технического работника и выполнял всю практическую работу по уходу за теплицами и парниками.
Сун Сян Тин был первым китайцем, с которым я так близко общался. Со временем мы подружились. Мне нравились его мудрые, добрые глаза, энергичные движения. Он был среднего роста, худощав. Отличный растениевод и, возможно, один из самых старательных и добросовестных людей в Покровске. Миша стал моим учителем по выращиванию помидоров в экстремальных условиях Крайнего Севера. И вскоре мне стала нравиться моя новая профессия. Никогда не забуду моего учителя и многих часов, которые мы провели друг с другом.
Климат в Якутии плохо подходит для культивирования томатов, и в задачу отдела входило разрабатывать такие сорта, которые могли давать хорошие урожаи в таком суровом климате. За основу взяли американский сорт помидоров под названием «Бизон», и мы продолжали работать с ним, применяя метод селекции. Когда растения достигали определенного размера, их пересаживали в парники. Однако ночи были очень холодными, и, чтобы защитить хрупкие растения, каждую ночь парники накрывали соломенными матами. Утром мы снимали маты и открывали парники. Примерно в середине июня растения пересаживали в открытый грунт.
Уже в начале августа начинались заморозки, и тогда мы разжигали костры, чтобы защитить растения от холода. Мы с Мишей были ответственными за выполнение этой работы. Когда костры разгорались в полную силу, мы садились с ним в маленькую примитивную палатку и курили самокрутки. Рассказывали друг другу о нашей прежней жизни, о том, где бывали и что видели. Нам очень нравилось вместе бывать на этих ночных дежурствах. Миша любил рассказывать о Китае, китайских обычаях и традициях. Я помню, например, как он говорил о том, что был шокирован отсутствием культуры приготовления и подачи пищи и у европейцев, и у русских. Миша рассказывал, что по китайскому обычаю за стол могут садиться только четыре человека, поскольку при большем количестве людей за столом приличного разговора не получится. Кроме того, китайцы больше одного вида пищи на стол сразу никогда не ставят. Варварским и некультурным считается смешивать разную еду на одной тарелке. Всего же гостям принято подавать восемь блюд минимум и сорок восемь максимум.
Мой новый друг курил не только крепкую махорку, но и опиум. Он не пытался скрывать это от меня и признавался, что ему нравится опиум. Время от времени он курил его и на работе.
...Р. Война закончилась, карточную систему отменили. Но теперь стало еще труднее покупать хлеб и сахар, не говоря уж о масле. Пока были карточки, нам гарантировался, по край ней мере, минимум продуктов. Сейчас же — никаких гарантий. Нас теперь отсылали на частный рынок, где цены зашкаливали. Такие расходы мы позволить себе не могли.
...Я уже неплохо говорила по-русски, и проблем с языком у меня практически не было. Я стала много читать: Пушкина, Толстого, Тургенева, Достоевского и многих других известных авторов, произведения которых не читала на датском. На селекционной станции была хорошая библиотека, и я стала ее постоянным посетителем. Теперь, когда я не только читала, но и свободно говорила по-русски, многие признавались, как им вначале трудно было понять меня. И хотя не понимали ни слова, они кивали головами, притворяясь, будто все поняли.
Однажды, кажется, в начале июля 1946 года, в одной из газет мы прочитали, что несколько западных стран, оккупированных немцами во время войны и теперь освобожденных, вновь открывают свои посольства и представительства в Москве. И Дания — в их числе. Я помню, что прочла это сообщение с учащенно бьющимся сердцем. У меня сразу же появилась мысль связаться с посольством Дании, но я не знала как. Кроме того, Израэль и я понимали, насколько это рискованно. Нельзя было исключать, что власти отреагируют на это неоднозначно, и мы подвергнемся еще более суровым испытаниям за попытку связаться с представителями иностранного государства. Возможно, что нас обвинят в антисоветских намерениях, шпионаже или подрывной деятельности по заданию мирового империализма. Короче, во всем, что советским властным чиновникам придет в голову. Мы хорошо понимали, что изобретательности в таких делах им не занимать.
Примерно в это же время Израэль получил ответ на запрос о судьбе его семьи, оставшейся в Литве. Власти сообщали, что не смогли найти его родственников — все они были уничтожены нацистами.
Мы долго и тщательно продумывали разные варианты, как связаться с посольством Дании. Однако вскоре все разрешилось самым неожиданным образом. Мы узнали, что Яков Иванович Климов собирается в командировку в Москву, и Израэль решил поговорить с ним. Он сказал Климову, что я хочу связаться с посольством Дании в Москве, чтобы сделать запрос о моих родственниках в Дании, но мы не осмеливаемся отправлять такое письмо по почте. Израэль попросил его взять письмо и проследить, чтобы оно попало в датское посольство. Без каких-либо колебаний Климов согласился отвезти письмо, добавив, что ему это не трудно будет сделать
Да, действительно, сделать это было не трудно. А что если обнаружится, что он действует как курьер каких-то депортированных, которые хотят связаться с западным посольством? Тогда у него могут возникнуть серьезные проблемы, даже несмотря на его высокую должность и многолетнее членство в партии. В то время людей сажали в тюрьмы и лагеря и за более мелкие провинности. Я думаю, что Климов хорошо осознавал огромный риск, связанный с нашей просьбой, но, тем не менее, не колеблясь, взял наше письмо из чисто человеческих побуждений.
Это был один из самых мужественных поступков тех людей, которые помогали нам на протяжении всей нашей ссылки. Помощь Климова стала решающей в нашей судьбе, и в наших сердцах мы навсегда сохраним благодарность этому человеку. Он охотно выполнил, казалось бы, очень простую и безобидную просьбу, которая несла в себе как серьезную опасность для его жизни и карьеры, так и далеко идущие последствия для нас.
Моя карьера эксперта по томатам продолжалась всего восемь месяцев, после чего я снова стал школьным учителем. Жена Климова, Анастасия Алексеевна, преподавала русский язык в Покровской школе. Осенью 1947 года, когда закончились каникулы, она спросила меня, не хотел бы я преподавать в школе немецкий язык. Она помнила, что когда мы приехали из Якутска, я приходил в школу устраиваться. Я с радостью принял ее предложение. Итак, я опять стал учительствовать.
Мы занимались по тому же учебнику, где первое немецкое предложение было «Anna und Marta baden», а поскольку некоторые ученики были знакомы с моими учениками из Якутска, то вскоре восстановилось мое прежнее прозвище «Баден», а Шнеура стали звать «Баденуол». В этой школе училось много якутов, и большинство учителей — тоже якуты.
В интернате при школе жили ученики, приехавшие из самых отдаленных уголков района, на территории которого могла бы разместиться половина Дании. Однако жителей в районе насчитывалось не слишком много: примерно около шестнадцати тысяч, в сотни раз меньше, чем в Дании. Многие ученики — единственные, кто в семьях умел читать и писать. Борьба с безграмотностью в этом отдаленном уголке Сибири пока еще не принесла впечатляющих результатов.
Менталитет якутов отличается от менталитета русских. И потому не сразу можно понять их образ мышления и характер. Основные занятия — оленеводство, охота и рыбная ловля. Много веков у них не было письменности, и все их легенды и традиции передавались из уст в уста, от одного поколения к другому. Шаманизм имел глубокие корни в их культуре, и советской власти пришлось долго бороться с ним. Надо сказать, что никто окончательно не победил. Некоторые традиционные якутские праздники приходились на летние месяцы, и это было ярким примером того, насколько якуты привязаны к своим старым культурным традициям и обрядам, отправляемым по ночам. В такие ночи Покровск оглашался однообразным ритмическим пением, сопровождаемым горловыми вибрирующими звуками, различными завываниями и простыми ударами по бубну рукой или специальной деревянной колотушкой. Это действо, монотонное и самозабвенное, без энтузиазма воспринималось нами.
После образования Якутской автономной советской социалистической Республики в 1922 году у якутов появилась письменность. Вначале — на базе латинского алфавита, а в 1940 году — на основе кириллицы. Звукам, для отображения которых не нашлось русских букв, оставили латинское написание. Стали выходить газеты, журналы и книги на якутском языке. Переводили произведения как русских, так и зарубежных классиков. Открыли театр, где и пьесы, и оперы исполнялись на родном языке оленеводов, охотников и шаманов. Тем не менее переход к современному образу жизни был трудным, и на это требовалось время. Как и другие угнетенные национальные меньшинства, якутский народ страдал от культурного давления, которому его подвергали русские. С незапамятных времен отношения между русскими и якутами были натянутыми, и ничего не изменилось ни во время революции, ни спустя многие годы после. Взаимная враждебность открыто проявлялась в конфликтах с жестокими драками, которые возникали после пьянок.
Иногда зимой раздавался стук в дверь, и, открыв ее, мы видели якута, который привез кое-что на продажу. Он что-то непонятно бормотал по-якутски, и мы впускали его в дом. Он заходил внутрь, но оставался стоять у дверей, замерев в молчании. Было такое ощущение, что он оттаивал. Мы встречали таких людей зимой на улице. Их брови, ресницы и волосы были покрыты инеем, и когда они входили в помещение, им нужно было какое-то время, чтобы привыкнуть к теплу. Считалось невежливым сразу начинать с ними разговор. Если же, как только они входили, к ним обращались с вопросом, то ответа не получали. Но и ждать долго тоже не следовало: вошедший никогда бы не начал разговор первым. Таков был ритуал, который всякий раз повторялся, и мы изучили его правила. Обычно якуты продавали молоко и оленину. Молоко замораживали в форме глубокой тарелки или чаши. Сливки замораживались на поверхности этого круга, и дети очень любили соскребать их ложками и есть как мороженое.
Если мы что-нибудь у якута покупали, то лед молчания ломался, и продавец долго рассказывал, как он ехал до Покровска из деревни, или же о том, как лучше всего готовить мясо, и как хорошо, что мы едим оленину. Закончив рассказ, он снова выходил на мороз, чтобы отправиться на оленьей упряжке к следующему покупателю. Иногда якуты привозили на продажу зайцев или дичь: куропаток и глухарей, которых в здешних лесах водилось очень много.
То, что произошло с якутским народом после революции, оставило свой отпечаток на нем. Угнетение и дискриминация, которые эти люди испытывали годами, сделали их чувствительными и ранимыми. И для учителей-неякутов это создавало трудности. Необдуманное замечание могло вызвать совершенно неожиданную реакцию. Если кто-то из учителей делал выговор или строго разговаривал с каким-нибудь учеником-якутом, то тот мог замкнуться и потом постоянно молчал, и почти невозможно было снова войти с ним в контакт. В другой раз на подобные замечания ученик мог отреагировать агрессивно, обвинив учителя, что строг он только потому, что не любит якутов. Так что мне несколько месяцев пришлось вырабатывать тактику общения с этими своенравными учениками: никогда не повышать голос, быть более осторожным, когда шутишь, никогда не иронизировать, чтобы они не подумали, что над ними насмехаются, и быть справедливым, чтобы они не чувствовали какой-либо дискриминации по сравнению со своими русскими одноклассниками.
Многие учащиеся были очень умными, живыми и схватывали все на лету. Они могли спорить, если что-то не соответствовало их понятиям. На одном из уроков немецкого языка мы переводили текст, в котором несколько раз повторялось выражение «крыша красная». Один из учеников на это отреагировал: «Как так? Крыша не бывает красной!» «Странность» его заявления объяснялась тем, что в Якутии не строили домов с черепичными крышами. Ученики оценивали новую информацию на основе своего собственного опыта и мироощущения.
Поначалу мне было трудно различать моих учеников и запоминать их фамилии. Большинство из них заканчивалось на «ов» или «ев»: Петров, Николаев, Сидоров, Иванов. И похожие фамилии — почти во всех классах. Для европейцев якуты внешне похожи друг на друга. У них типично монголоидные черты — раскосые черные глаза, плоские носы, черные волосы. И потребовалось много времени, чтобы разобраться, кто из них Сидоров, кто Иванов, а кто Петров или Сергеев.
У учеников — свои трудности. Они, например, долго не могли привыкнуть правильно обращаться к учителям. В якутском языке нет официальной формы обращения, есть только фамильярная. И по-русски они ей тоже пользовались. Впрочем, со временем обращаясь к учителю они стали говорить более уважительно.
Несмотря на все эти трудности, у меня сложились хорошие отношения с моими учениками. Большое впечатление на них произвело то, что я владею пятью языками. Благодаря этому я пользовался уважением у них. Как и в Якутске, мне очень часто приходилось отвечать на такие вопросы, которые не относились к изучению немецкого языка.
В то время в Советском Союзе Поль Робсон был одним из самых популярных зарубежных певцов. Советские газеты часто писали, что он подвергается гонениям потому, что, во-первых, негр, а во-вторых, из-за того, что он прогрессивный борец за гражданские права негров. Однажды один из моих учеников задал мне вопрос, почему Поль Робсон не уедет из Соединенных Штатов и не переедет в Советский Союз, где ему будет гораздо лучше. При ответе на такие вопросы очень важно иметь в виду политику партии, которой должен следовать учитель и ни в коем случае не отклоняться от ее официального курса. Немного подумав, я ответил, что, конечно, Полю Робсону было бы гораздо лучше в Советском Союзе, но его гражданский долг остаться в Соединенных Штатах, чтобы помочь черным бороться против дискриминации, которой их подвергают белые. И если Поль Робсон будет жить в другой стране, то черные так и останутся людьми без прав и все погибнут из-за неравенства, дискриминации и отсутствия хороших песен.
Отвечая на такие вопросы, учитель всегда должен быть готов дать ответ, который бы соответствовал линии партии. Атлетам необходимо постоянно тренироваться, чтобы быть в форме. Точно так же люди, занимающие ответственные посты в Советском Союзе, обязаны постоянно поддерживать хорошую политическую форму.
Все учителя обязаны были заниматься в политических кружках. В дополнение к нашей работе по подготовке к урокам, мы два часа в неделю изучали диалектический материализм, историю партии, а также мысли и высказывания Маркса, Ленина и, особенно Сталина, о классовой борьбе, экономическом развитии при социализме и роли пролетариата как авангарда партии. На каждое занятие политкружка мы приходили с докладами по теме, которую изучали на предыдущем занятии. Важно было быть в курсе всего происходящего и принимать активное участие во всех занятиях. В конце учебного года какой-нибудь партийный секретарь из местного комитета партии приезжал в школу, чтобы проэкзаменовать членов политкружка. Если его не удовлетворяла политическая подготовка учителей, он требовал, чтобы они вернулись к изучению того же материала на следующий год. Поэтому мы все старались сдать экзамен и не получать выговоры от какого-нибудь строгого функционера из районного комитета партии. Как правило, политкружок вел секретарь парторганизации школы.
Среди членов политкружка я оказался единственным, кто знал иностранные языки, поэтому мои коллеги часто обращались ко мне с просьбой объяснить им значение незнакомых иностранных слов.
Однажды я шел домой с такого собрания вместе с коллегой, который спросил меня кто такой «космополит». Я объяснил ему значение и происхождение этого греческого слова. Я сказал, что космополит — это житель мира, который чувствует себя как дома везде, независимо от страны проживания и от национального происхождения. Это — нормальный человек, который всюду хорошо приспосабливается, разносторонний и опытный. Я не придал большого значения нашему короткому разговору. Для меня вопрос коллеги был одним из многих, которые мне задавали. Я просто в очередной раз объяснил значение еще одного иностранного слова.
Однако вскоре у меня появилось другое представление о ситуации, возникшей на вечерней дороге домой. Как раз в это время Сталин начал кампанию против космополитов. Это была «охота на ведьм» с определенным антисемитскими оттенком. Она была направлена против всех инакомыслящих, против каждого, кто хотел иметь или уже имел связи с Западом, а также против любого, кто по неосторожности высказывался с симпатией о западной культуре и западном образе жизни. Радио, газеты и журналы ополчились на «безродных космополитов», и сталинская интерпретация этого слова в корне отличалась от той, которую я дал моему коллеге.
Оказывается, наивные были греки. Они и не подозревали, что много веков спустя хитрые космополиты примутся угрозами и шантажом подрывать советское государство изнутри. Эти мелкие, но очень злобные и коварные человекоподобные существа проникли во всю систему, и все советские люди должны теперь быть начеку, остерегаться интриг и ловушек космополитов. Советским людям рисовали пугающие портреты чудовищных монстров, которые ни перед чем не остановятся, чтобы воспрепятствовать победному шествию социализма в направлении высшей его стадии — к коммунизма.
Теперь я разобрался в том, что происходило. А что мой коллега? Как член партии он был хорошо информирован о кампании против космополитов, вот почему и спросил меня про это слово.
Я стал нервничать. Ведь если бы он захотел поставить меня в трудное положение, то мог бы сделать это очень легко, сообщив в партком о том, как я объяснил ему значение слова, звучавшего во всех партийных речах и растиражированного советскими печатью и радио. Я боялся, что однажды на меня укажут, как на «безродного космополита» или как на человека, симпатизирующего этим монстрам. Конечно, чтобы представить меня образцом воинствующего космополитизма, не нужно было иметь большого воображения. Но, к счастью, мой коллега не стал разглашать информацию, полученную им на вечерней дороге, и ничего страшного не случилось.
...Со временем мы стали жить так же, как и все население Покровска. Единственное, что нас отличало от других, — это то, что мы не могли без особого разрешения отъезжать от города на расстояние более пяти километров. Если мы хотели поехать, например, в Якутск, то должны были заранее обратиться в НКВД с подробным объяснением цели нашей поездки. Некоторые депортированные попытались съездить в Якутск без разрешения. Это им дорого обошлось: их посадили на неделю под арест на хлеб и воду. А в остальном мы жили, как и все другие люди в Покровске, и власти к нам относились как к обычным советским гражданам. Мы даже имели право голосовать, то есть ходить к избирательным урнам и выбирать тех кандидатов в депутаты, которые уже фактически были выбраны. Так что выборы, по большей части, являлись чисто символическими. При этом проблемы воздержавшихся от голосования не существовало. Народ голосовал стопроцентно.
Дети наши росли. Шнеура приняли в пионеры, а позже и в комсомол (Коммунистический союз молодежи). То же произошло и с Гарриеттой. Самуэль ходил в детский сад, когда мы оба работали.
Мы, можно сказать, окончательно адаптировались к окружающей нас обстановке, приспособились к политическим, климатическим и экономическим условиям. Мы хорошо знали, как вести себя с представителями власти и что надо быть осторожными в высказываниях о политике в присутствии посторонних. Мы жили по пословице «Когда находишься в Риме, поступай, как поступают римляне». С другой стороны, мы научились радоваться каждой минуте, которую проводили с друзьями и знакомыми из Литвы. С ними мы могли свободно, не боясь, говорить обо всем, о чем думали. С годами мы научились готовиться к долгой, студеной и темной зиме, как и местные жители, запасаясь ягодами, грибами и квашеной капустой. Мы так же, как и они, покупали в магазинах все, что можно купить. Из-за постоянной нехватки товаров нельзя было предугадать, что в следующий раз станет дефицитом. И в этом отношении можно смело утверждать: властям удалось достичь своей цели в попытке переделать нас из «граждан высшего общества» капиталистической страны в обыкновенных сибиряков или якутов в бесклассовом советском обществе.
Однако эта «переделка» ни в коей мере не повлияла на наши убеждения и веру. Ни души наши, ни разум не могли принять эту систему, и никогда мы не испытали никакой благодарности или, тем более, симпатии к ней и разным ее проявлениям. Мы хорошо понимали, как много делалось, чтобы создать равенство и социальные блага для всех граждан страны, и видели, что медленно, но идет экономический рост в послевоенные годы, однако никогда не чувствовали, что эти успехи как-то касаются нас. Это была не наша страна и не наша культура. Мы не ненавидели систему, но, с учетом того, что пережили, никогда не любили ее. Мы ей не принадлежали. Нашим постоянным и единственным жела?